А что мы считаем

— Вы уже посчитали коэффициент?

— Мы ещё не поняли, как он считается.

— А тогда почему у нас посчитано уже три?!

Это был почти обычный момент со сборов по подготовке к олимпиаде по русскому. Коэффициент должен был измерять сложность восприятия предложений, но как его выводить, никто так и не смог придумать.

UPD. Всё-таки коэффицент придумал автор идеи, но за два часа часа до проекта.

@темы: дневниковое, из жизни одной Любы

---

ЗФБ. Деанон

На этот раз в ФБ я практически не участвовала, только написала по своей давней идее. Вот так:

Название: Имя
Автор: WTF Star Wars 2019
Бета: WTF Star Wars 2019
Размер: драббл, 723 слова
Эпоха: Наследие
Пейринг/Персонажи: Бен Скайуокер, Вестара Каи
Категория: джен
Жанр: психология
Рейтинг: G
Краткое содержание: Сын Люка Скайокера и ситх, решившая стать джедаем, говорят о своих именах.

В библиотеке Храма джедаев был полумрак, только перемигивались огоньками дроиды и светился датапад, над которым склонилась Вестара. Она читала учебник по новейшей истории Республики — главы о той войне, где в юности сражался Люк, нынешний магистр. Она пыталась представить себе, какими были те сражения, и не услышала, как к ней подошёл Бен.

— Не спишь, Вес? — спросил он.

— Угу, — она нехотя оторвалась от датапада.

— Представляешь, — Бен ухмыльнулся, — Тионна меня послала следить за тобой: вдруг ты делаешь с её библиотекой что-то нехорошее.

— Ага, — буркнула Вестара, — я же бывший страшный ситх, да ещё и из непонятного Затерянного племени. Я же не могу спокойно сидеть и читать, я творю ночью только зловещие тёмные ритуалы...

Впрочем, Вестара понимала Тионну: правительство в любой момент могло прогнать джедаев с Корусанта, а Абелот — наслать на одарённых безумие. В такой ситуации сама Вес не стала бы доверять чужаку, тем более — бывшему врагу.

— Да уж, — ответил Бен, — но я бы и сам пошёл к тебе: уже два ночи, а ты с утра не спишь.

— Не хочется. Давай лучше побудем вместе.

Вес накрыла своей рукой руку Бена, он приобнял её за плечи.

— Я давно хотел тебя спросить, — сказал он, — почему тебя так назвали?

— Ну... Просто имя. Им у нас многих одарённых девочек называют.

— Ясно. Но ведь Вестара — это же одна из джедаев-отступников, тех, которые создали империю на Коррибане. Я думал, тебя в честь неё назвали.

— У нас уже мало кто об этом задумывается, — ответила Вестара, — хотя ту, первую Вестару, хорошо помнят.

Бен задумался: Вестара почувствовала, что он принял какое-то решение — оно зрело у него уже давно.

— Знаешь, есть одна забавная легенда, связанная с Вестарой и именами. У вас, в империи, её не знают, а у нас помнят, хотя уже давно доказали, что это выдумка.

— Давай, рассказывай, — Вестаре было интересно, но что-то тревожило её в том, как говорит Бен.

— У той Вестары был джедай-учитель по имени Солир. Она ушла от него с джедаями-отступниками, и они оказались врагами. И тогда Солир решил отомстить бывшей ученице: он выкрал её сына и воспитал сам. Он говорил приёмному сыну, что его родители погибли от рук Вестары.

Вес казалось, что она где-то слышала похожую историю. Даже не слышала целиком, но что-то подобное постоянно мелькало в чужих недомолвках, намёках...

— Так вот, сын Вестары ещё мальчишкой сбежал на фронт, чтобы убить её. Они встретились, Вестара узнала его — и не стала убивать. Он тоже узнал, что она его мать...

— Это какая-то семейная драма. И на самом деле у Вестары не было никакого сына.

— Я же сказал тебе, — ответил Бен, — это легенда. Красивая история. Давай дорасскажу до конца. Потом сын Вестары вернулся к джедаям, а вскоре отступников победили и захвалили в плен. Вестару судили, и сын заступился за неё на суде — после этого многие в ордене не доверяли ему. Но отступников изгнали из Республики — а дальше ты всё знаешь.

— Да, красивая легенда.

— Но у неё очень странный конец. У сына Вестары родился собственный сын, и его назвали Солир. Все думали — в честь того, кто воспитал отца. И вот я хотел тебя спросить: как ты думаешь, зачем на самом деле отец назвал сына так?

— Ну, — ответила Вестара, — чтобы показать, что помирился с джедаями.

— Для этого можно было подобрать имя как у любого известного магистра, — Бен говорил напряжённо, как будто выдуманные события волновали его сильнее всех опасностей в настоящем, — зачем называть сына в честь того, кто так страшно обманул тебя?

Вестара задумалась: азарт Бена передался и ей.

— Из презрения, — сказала, наконец, она.

— Презрения к кому? — спросил Бен.

— Ко всем вокруг.

— Я, кажется, тебя понимаю: он как бы говорит: «Я презираю вас с вашей моралью. Вы считаете, что дети должны любить родителей, но не приняли меня, когда я заступился за мать на суде. Мой наставник сначала украл, а потом обманул меня, а вы уважаете его».

— И тогда, — подхватила Вестара, — он решил поступить вразрез с моралью почти любого человека: назвать сына в честь того, кого должен ненавидеть.

— И пока остальные восхищаются тем, что он дорожит памятью наставника, — Бен усмехнулся, — он зло смеётся над ними каждый раз, когда слышит имя сына.

Вестара почувствовала, что Бен был чем-то очень доволен, почти счастлив.

— Чему ты радуешься? — спросила она.

— Просто с тобой интересно поговорил, — улыбнулся он в ответ.

Экран датапада рядом погас, и Бен с Вестарой оказались в полной темноте.

— А тебя в честь кого назвали? — спросила она, не включая датапад.

— Да так... Обычное имя, им всех мальчишек на Татуине называют.

Бен замолчал.

Вестара понимала: он сказал правду. Но не всю, далеко не всю...

@темы: Звёздные войны, осторожно: лайтсайд

---

Построение

alwdis с 8 марта

я ищу ищу свой дом
в этом городе большом
в этом холоде большом
в этом космосе большом

на тёплой земле
начинали расти дома

толстые корни фундамента
взрывали глину
и прорастали всё глубже и глубже в почву

широкий ствол из четырёх стен
не гнулся даже на самом сильном ветру
несколько сотен лет оставался прочным

каждое утро
раскрывались яркие цветы окон
в замысловатой чашечке наличников

черепица на крышах
была мелкими тёмно-красными листьями
но не опадала
не улетала
даже на самом сильном ветру

я иду иду домой
через город ледяной
через ветер ледяной
через космос ледяной

а дома росли всё быстрее и быстрее
тянулись всё выше и выше
надеялись что однажды по их стеблям
джек или джилл
доберутся до облаков

их тяжёлые колосья
порой готовы были согнуться от веса зёрен-комнат
богатый будет теперь урожай
вырастет и мальчишка джек
и девчонка джилл
и до неба будет совсем не далеко
совсем не долго

никто не помнил где кончался мальчик и начинался дом
где кончались плавные линии лепнины
и начиналась густая борода
начинались клубы сомнений
изгибы мыслей
водовороты тревог

никто не помнил где кончалась девочка и начинался дом
где кончались резкие линии фасада
и начиналась модная стрижка
начинались жаркие споры
короткие фразы
звонкий голос

никто не знал почему мальчик идёт
а дом стоит
если дом видел всё что видел мальчик

никто не знал почему девочка говорит
а дом молчит
если дом слышал всё что слышала девочка

вот стоят стоят дома
а вокруг сильнее тьма
а вокруг плотнее тьма
а вокруг всё гуще тьма

а потом родился один человек
и его считали величайшим убийцей в истории
он хотел чтобы о нём помнили вечно
и приказал построить девять домов
самых высоких в мире

а дома всё росли и росли
росли и росли
перерастали память о том человеке
перерастали память об убитых им
перерастали смерть
перерастали жизнь

а дома росли до облаков
до неба и солнца
и их стены становились ветром
их контур становился лучами света
их очертания становились воздухом

люди стояли рядом с домами
и казалось люди дышали разреженным воздухом
сквозь тела людей проходила радиация
вокруг людей была только чернота
свет далёких звёзд был легко виден людям

но люди не гибли
а шли мимо дальше домов
так легко как будто теперь они делали первый в жизни шаг

и никто не знал где кончается дом и начинается вакуум
где кончается башня и начинается пространство
где кончается шпиль и начинается время
начинается линия
линия
линия

ровная линия
проходящая через космос

дом без крыши и без стен
оставался в пустоте
оставался в темноте
и однажды полетел

@темы: подарки, стишата

---

Мартовское

Меня накрыл какой-то очень долгий, в месяц длиной неписец, и отпускать он меня потихоньку начал только сейчас. Ну и вот что из этого получилось.

И ещё светло, но огни уже начинают гореть в домах,
И уже весна, но вокруг только снег, а под снегом лёд,
Это март, не-зима-не-весна раскинулась над землёй,
Я желаю тебе удачи, желаю силы пройти сквозь март.

Это март, промерзают лужи и замерзают ласковые слова,
Это март, с каждым днём становится тише и холодней.
И пока вокруг говорят о птицах и близкой уже весне,
Леденеют ветки деревьев, под свежим снегом мёрзнет трава.

Это март. Он страшнее, чем бешеный ветер позднего ноября,
Он страшнее, чем Долгая ночь, чем июльский жар и его миражи,
Это март, и теперь замерзает время и тает на солнце жизнь,
Тонут в лужах улыбки, и в каждом рассвете чьи-то мечты горят.

И бежит-утекает жизнь, застывает и крошится смерть,
И вокруг остаётся сухое, прозрачное, звонкое «ничего»,
Вот уже у людей не видны глаза, исчезают и речь, и вой,
А вокруг — неземной, нелюдской, еле слышный смех.

Я желаю тебе пройти через этот смех, через звонкую тишину,
По весенней грязи, ступая по маленьким кочкам тёплой земли,
Сохраняя тепло, как почка (однажды оттуда выглянет первый лист),
Всё твердя и твердя банальное: «Не сломать меня, не согнуть».

Я желаю тебе ни земли под ногами, ни неба над головой,
А найти под снегом, выловить в лужах живые ещё слова,
А потом — смывать с них весеннюю грязь, осторожно отогревать
И шептать их, становясь с каждым словом чуть-чуть сильнее живой.

Я желаю тебе создать дорогу над голым льдом, среди серых луж,
Сотворить улыбку взамен улыбок, давно уплывших от нас,
Чтобы рядом с тобой замолчал жуткий смех, зазвучала стылая тишина,
Я желаю тебе пройти через март, через мороки, через мглу.

Я желаю тебе увидеть, как где-то под снегом растёт весна.

@темы: подарки, стишата

---

Где не бывает победителей. Интерлюдия. Большие планы

Тем временем один пост закончился (его можно увидеть по тегу), и пришлось создавать второй...

Название: Где не бывает победителей
Фэндом: Звездные Войны
Пэйринг и персонажи: ОП - джедаи
Рейтинг: PG-13
Жанры: Ангст, Драма, Фантастика, Мистика, Психология
Предупреждения: Насилие, Смерть второстепенного персонажа
Описание: В Республике предпочитают не вспоминать о том, как раса ситхов была почти полностью уничтожена. Тем более редко вспоминают имена тех, кто отдал и исполнил приказ об уничтожении. А о них есть, что вспомнить — их преступления и готовность пойти против своих ради правды, их жестокость и самоотречение.
Примечания: Изначально это был ретеллинг ЧКА, но в итоге характеры персонажей стали очень далеки от тех, чьи истории я пересказывала, а фанфик перестал быть литературной игрой. Но некоторые параллели с ЧКА в сюжете и в образах героев остались.
Ход истребления ситхов и идея о биологическом оружии взята из фанфиков darth lados.

Глава 4. О мёртвых и о живых. Часть 2

Шаг, шаг, ещё один.

Вокруг высокие коридоры гробницы — надо помнить каждый поворот.

Нельзя расслабиться. Опасность всюду. Опасность в каждом метре пространства. Надо быть готовой. Всегда, в любую секунду.

Шаг, шаг, ещё шаг.

Илнуа привыкла казаться в Силе расслабленной: кто из врагов заметит такую, как она? Синие лекку, милое лицо, которое людям кажется немного детским, худая фигурка — о ней редко отпускали сальные шуточки даже в тех местах, где тви’лечкам обычно прохода не давали.

Илнуа привыкла быть сосредоточенной каждую секунду: не давать ни одной мысли прорваться сквозь ментальные щиты, быть готовой надёжно обездвижить того, с кем спокойно говорила секунду назад, уметь и напугать, и расположить к себе...

Но что можно сделать против призрака? Что можно сделать против пространства, которое считает тебя своим врагом?

Просто быть готовой ко всему.

Шаг, шаг, ещё один.

Пока пленник вёл отряд по длинным переходам, Илнуа пыталась обдумать: что может ждать их дальше. Каким может оказаться призрак Латэйна Кайарда, хозяин гробницы? Можно ли будет его обмануть?

…До войны о Кайарде знали немного. Был сыном джедайки, которая погибла в бою вскоре после его рождения, мог стать падаваном, но предпочёл остаться среди хранителей библиотеки на Оброа-скай, в юности много писал стихи. Однажды он исчез, и несколько лет его считали погибшим и гадали о причинах смерти...

В нише золотыми буквами были выведены стихи на ситисе. Язык был не слишком похож на тот, который Илнуа и Эорн восстанавливали по ситским документам и воспоминаниям, но смысл надписей можно было понять.

«Уходи от знакомых строк, от знакомых слов, от улыбок, подколок, вечных „всегда готов“, уходи от друзей, раз не видишь вокруг врагов...» — так звучало трёхстишие в нише.

...О Кайарде снова услышали после битвы при Корбосе, когда потерпели поражение войска джедаев-отступников. Их лидеров захватили в плен — и Кайард вдруг назвал себя учеником Аджанты Полла и был рядом с ним обвиняемым на суде, а потом ушёл в слепой прыжок за пределы Республики, как гласил приговор. Что связывали его с лидером отступников? Зачем он настаивал на том, чтобы его судили на равных с их полководцами? В Республике поступки Кайарда считались одной их тех загадок, которая всегда тревожит воображение — о нём писали романы, а среди дешёвой мистики то и дело мелькало Супероружие Кайарда...

«Ни друзей, ни врагов, ни сподвижников, не с кем драться и не с кем мечтать, только космос, и ясная тишь его, и маршрут „Корусант — пустота“...», — Илнуа бегло читала строки, не сбавляя шаг, и понимала каждое слово на старинном ситисе.

...О том, что было дальше, Илнуа узнала из воспоминаний того юноши, который проходил в этой гробнице испытания. В Империи, где Полл стал первым Тёмным лордом, вокруг Кайарда собирались учёные и поэты, архитекторы и навигаторы со всех концов тогда ещё разобщённой страны. Во дворцах, которые строились по проектам Кайарда, в его лучшей в Империи библиотеке создавалась новая культура, общая для всей Империи. Она брала что-то из культуры каждой планеты этого государства — но не была похожа ни на одну их них.

«Нет тьмы, которой следует служить. Нет тьмы, которую следует покорять. Есть только я — и всё, что кроме меня», — Илнуа слышала, как чей-то сильный голос читал эти слова. Она уже прошла мимо ниши, где они были написаны — но они всё ещё стояли перед глазами и звучали в голове.

... Кайард умел красиво исчезать и красиво возвращаться — и через много лет после своей смерти он снова заставил республиканцев заговорить о себе. Медитационная сфера Наги Садоу называлась «Солнце над пустыней» — и это название пугало многих сослуживцев Илнуа. Но далеко не каждый из них знал, что так написал Кайард в одном из своих стихов...

«Когда я улетал в изгнанье, в никуда, мне мелкими казались прошлые заботы — но вдалеке сияла алая звезда, как солнце над пустыней вечного Рилота», — Илнуа уже не видела этих строк, она только слышала голос Кайарда — да, именно его, — который их читал.

«Что мне ответить вам? — думала Илнуа, — я не пишу стихов. Я пришла разрушить дворцы и храмы — их строят так, как научили вы. Я пришла сжечь книги — их пишут так, как научили вы. Я пришла уничтожить всё, что вы создали, но вы и так это знаете».

«Там плавится песок, веками ночи нет, не видно облаков на бледном небосклоне. И всё же я встречал на тысяче планет сынов и дочерей пустынного Рилота».

«И с одной из них вы говорите сейчас, — думала Илнуа, — может быть, вы и не убиваете меня сразу только потому, что всегда восхищались тви’леками. Забавно: обычно наш народ — классическая жертва расизма».

«Пусть мой корабль стар и путь его непрост, но, может быть, мои слова и разработки найдут свой новый дом среди чужих миров, как смелые сыны пустынного Рилота».

«Нет, — отвечала Илнуа без слов, — ваши мысли в Галактике забудут навсегда. И начнётся всё с вашей гибели, совершенно случайно. Символично, не находите?»

Вдруг она увидела нишу высоко над землёй, и там было написано то самое стихотворение, которое она только что услышала. Она видела, что в стихотворении было несколько десятков строф, и в четвёртой говорилось...

Илнуа осознала: она не понимает ни единого слова. Символы были похожи на киттат, привычную письменность ситхов, но их было гораздо меньше в каждой строке — как если бы один символ означал не букву, а целое слово.

Не было времени всматриваться. Пленник шёл очень быстро, а Эорн только ускорял шаг за его спиной.

Их спин уже не было видно — Илнуа пошла быстрей, чтобы догнать отряд.

Вокруг — глухая тишина. Где Эорн, пленник, остальные?

Шаг, шаг, ещё шаг.

***

За спиной Эорна стало тише. Он оглянулся: рядом стояла настороженная Мэй, за ней — глухая стена. Илнуа, Сэвира и Хольты не было нигде; даже в Силе Эорн их не видел. Пленник сначала удивился сам, а потом в его мыслях появилась торжество.

«Убийца смог обмануть меня — но что он сделает против хозяина этого места?»

Вдруг Эорн почувствовал: связь с мыслями пленника резко оборвалась. Он попытался прислушаться к разуму ситха, чтобы восстановить её...

— Не стоит, — раздался спокойный голос.

Призрак висел в нескольких сантиметрах над полом и непринуждённо улыбался. Он был одет очень просто: чёрные штаны, рубаха, перевязь без украшений, волосы стянуты в небольшой хвост.

— Пусть Этальмир уйдёт, — сказал он.

Ситх шагнул прямо в стену — и исчез в Силе. Мэй тревожно посмотрела ему вслед.

— Вы неплохо сражались, — непринуждённо сказал дух, как будто обсуждал спарринг со старыми знакомыми, — и очень нестандартно. Остальные меня разочаровали, и мне теперь даже не хочется с ними говорить.

Призрак замолчал: ждал ответа.

— Спасибо за похвалу, — сказал Эорн.

Призрак сохранял молчание, Мэй — тоже. А Эорн не мог решить, что безопаснее: ждать, когда дух заговорит, или задать ему вопрос. Слишком непредсказуемым был противник, слишком пугала неизвестность.

«Впрочем, — решил Эорн, — молчание ничего не изменит, а на вопрос призрак, может быть, ответит».

— Что стало с моими спутниками? — спросил он.

— Пока — ничего страшного. Просто мне нужны заложники, вы скоро поймёте, для чего именно.

Стена за спиной духа исчезла, и стал виден круглый зал, освещённый ярким розовым светом. В этом свете висели тела Хольты, Сэвира и Илнуа — они как будто спали, но были живы.

— Одна старинная ракатанская технология, — пояснил призрак тоном экскурсовода, — сохранилась среди реликвий времён Адаса. Забавно, что республиканцы недавно тоже стали её использовать, а некий Эорн Хорбэ, миралука-полукровка, не только помогал её восстановить, но и готовится весьма активно её развивать. Кстати, цвета поля почти случайно совпадают с теми, которые уже созданы в храме... Рассвета, кажется.

«О чём он говорит? Что происходит?» — тревогу Мэй легко мог почувствовать и не менталист.

«Проклятье... — зло подумал Эорн, — этот ситх может выдать ей все мои тайны. Про то, что у меня есть две пары глаз — от матери-миралуки и отца-человека — Мэй знает. Впрочем, умение видеть по-человечески я скрываю только от противников. Не знает Мэй о другом... Кто дал бы ей узнать про стазис-камеры, куда Алаис заключила всех, кто не согласен с её планами. Потом она отправила их на скромную планету во внешнем кольце. И главное, Мэй не знает о том, что полтора года я создавал там храм, где эти камеры будут храниться столетиями. И вот сейчас Мэй спросит обо всём... А она идеалистка...»

— Что теперь будет с джедаями? — заговорила Мэй.

«А быстро она сориентировалась, пока я паниковал», — мелькнуло в голове у Эорна.

— Это зависит от вас, — ответил ей дух, — и начну я издалека.

Призрак сел на воздух, как будто в широкое кресло, и улыбнулся джедаям.

— Насколько я знаю, — заговорил он, — вы пришли меня уничтожить, но не рассчитали силы. Вы вполне можете вернуться, собрать человек двести... И у них может получиться растворить в Силе нас, призраков. Я уже видел в мыслях у вас, юноша, такие планы: ты объединил своё сознание с сознанием Этальмира, и я смог очень хорошо разглядеть все твои размышления.

«Вот откуда он узнал про храм Рассвета», — понял Эорн.

— И мне бы не хотелось такой судьбы ни для себя, ни для остальных лордов. Поэтому я предлагаю обмен: вы сообщаете своим, что зачистили долину, а ваши спутники избегают очень неприятной судьбы.

— Они были готовы погибнуть на миссии, — ответил Эорн, — и если вы хотите их убить, то я не стану отказываться ради них от своей задачи.

— Нет, — ровным тоном ответил дух, — я хочу не убивать их. Вы знаете о том, что происходит с человеком в стазисе, не хуже меня. Расскажите об этом вашей спутнице, и тогда вы оба поймёте, что я хочу сделать.

«Всё-таки он стравил нас», — подумал Эорн.

Мэй смотрела на него с напряжённым ожиданием.

— Там не теряется рассудок, — подбирать слова было трудно, но пока что речь Эорна звучала уверенно, — это просто похоже на долгий сон.

— Так происходит без внешнего воздействия, — уточнил призрак.

— Ещё можно через стазис насылать видения, — продолжил Эорн.

— Именно, — перебил призрак, — и эти трое будут чувствовать всё то, что несколько дней назад — обычные ситы. Я смогу спрятать камеры так, что их не найдёт даже сотня ваших. Ни сейчас, ни через сто лет, ни позже. Ну, а пока ваши спутники будут просто спать и ничего неприятного не видеть — если, конечно, ваша Республика меня когда-нибудь не потревожит.

Мэй напряглась, и Эорн почувствовал, что она наконец-то обрела уверенность в себе.

— У вас пять минут на размышление.

В следующую секунду дух растворился.

***

К счастью, Мэй не бросилась обвинять и даже не отвернулась. Только спросила:

— Ну? Что думаешь?

Эорн не знал, что отвечать. В голове — впервые за много лет — ни одной ясной мысли. Только страх перед проклятым духом, перед всеми духами, страх за Илнуа, за Хольту и Сэвира, и ещё что-то...

— Призраки не рвутся взаимодействовать с внешним миром.

— Хочешь оставить их в покое? — Эорну было трудно поверить, что юная идеалистка Мэй действует спокойнее и хладнокровнее, чем он сам.

— Почему бы и нет? Тот же Кайард показывает нам, как он и пространством управляет, и древние технологии знает, и мысли читает... А ведь из долины он выйти не может, как и остальные призраки — об этом ещё Джори докладывала.

Эорн поймал себя на мысли, что с Мэй удивительно легко — почти как с Алаис. Та же уверенность в себе, то же умение принять решение в трудный момент. Только каждый поступок Алаис был ярким, почти вычурным — а Мэй не задумывается о том, насколько эффектны её поступки, не пытается увлечь своей «яркой личностью»...

— Так ты согласен со мной?

«Он же ситх, — мелькнуло в голове, прозвучало твёрдым и красивым голосом Алаис, — а тех, кто сейчас в стазисе, можно будет найти».

— Наши были готовы к смерти, — продолжила Мэй, — но не к тому, что их может ждать теперь.

Эорн мог бы искать возражения на слова Мэй... Но рядом с ней ему слышалось что-то давно забытое, как будто не было круговерти привычных целей и обязанностей, как будто сам мир говорил с ним.

— Призраки опасны только для тех, кто сам заходит в их гробницы, — упрямо говорила Мэй.

...А Эорн вспоминал, как юношей он считал себя, способного только к менталистике, бездарным воином — а потом Алаис объяснила ему, насколько ценен его талант. Вспоминал, как ярко чувствовал её избранность (или только веру в избранность?), каким простым и понятным казался мир рядом с ней, как у него появилась уверенность в своих силах. И ещё он вспоминал, что последние несколько лет он не слышал голоса мира — холодный, тревожащий, непонятный...

А теперь рядом с ним не было Алаис. Была только девочка, которая сама толком не знает, чего хочет добиться — но она не верила ни себе, ни другим, и рядом с ней мир становился ближе.

— Пусть будет по-твоему, — резко сказал Эорн.

«Я услышал вас, — раздался голос призрака, — уходите».

Появилась стена, и скрыла от них стазис-камеры. Прямой коридор вёл прямо к выходу из гробницы.

Мэй шагнула туда, и Эорн пошёл за ней.

Глава 5. Первое испытание

«Начало прыжка на Ашес-Ри через три... две... одну...»

Мэй не смотрела в иллюминатор, но момент перехода в гипер почувствовала ясно. Из Силы исчезло эхо чужих смертей — вроде бы оно было рядом уже почти неделю, но привыкнуть к нему не получалось.

А теперь вокруг — тишина. Можно вдохнуть — и не страшно, что на секунду покажется: воздух сжигает лёгкие. Можно двигаться — и не страшно, что кожу на мгновение опалит чужая боль.

Тихо. Свободно. Хорошо....

Эорн отклонился от пульта управления: до выхода из прыжка автопилот выполнит всю работу. Небрежно стянул повязку с нижней, человеческой пары глаз: хотя через неё можно было видеть, его глаза уставали в ней.

«Интересно, слышит ли он тишину здесь, в гипере, — в сознании Мэй как будто мелькнула чужая мысль, — или он тоже уже ничего не замечает, как брат?»

Об Эорне отчего-то думалось спокойно. Совсем недавно Кайарду казалось, что он открыл Мэй «страшную правду», но... она уже привыкла тому, что лучшие люди ордена оказываются преступниками. Глупо и смешно опять разочаровываться, опять не верить, опять задыхаться от одиночества. Надо, наконец, начать действовать.

— А хорошо здесь медитировать. Не то, что в реальном пространстве.

Эорн посмотрел прямо в глаза Мэй, в Силе — жадный интерес к её словам.

— А что не так в реальном?

«Он ничего не чувствует, но смотрит в упор — хочет понять меня. Повезло».

— В Силе сплошные ужасы. Её в бомбардировку перевернуло — и с тех пор она толком не успокоилась.

— Ясно, — Эорн смотрел со спокойным интересом. Мэй подумала, что с ним очень просто говорить, когда он поднял повязку: легче видеть эмоции.

— А забавно выходит, — добавил он, — Алаис считает меня лучшим менталистом ордена, а ты чувствуешь гораздо больше меня.

Эмоции Эорна были видны непривычно ярко: азарт учёного, который пытается понять незнакомое явление, интерес к самой Мэй и какая-то тревога, которую он сам ещё не очень понимает.

— Или, — продолжил он через некоторое время, — всё гораздо проще. Призраки никуда не девались, среди коррибанцев в теории мог остаться кто-то живой — и они показывают тебе красивую картинку, где вся Сила перекручена. Раз Садоу мог создать призрачный флот — почему нельзя создать призрачную рану в Силе?

«Вот и первые проблемы, — подумала Мэй, — а то слишком гладко всё шло».

— Хорошо, — сказала она, — предположим: ты прав. А что тогда происходит в Силе на самом деле?

«Эорн любит рассуждать — значит, надо показать ему его же логические ошибки».

— Ничего. Силе только становится легче: исчезли те, кто постоянно искривлял её под себя.

— Ты это видишь?

— Не знаю... Ничего я не вижу: ни каких-то надмирных ужасов, ни надмирной свободы. Просто Сила, такая же, как и всегда.

«Хорошо. Он почти понял, что лжёт себе».

— А ты не находишь, — Мэй улыбнулась, — что здесь что-то не так. Любая смерть, а особенно множество смертей сразу, должны отражаться в Силе хоть как-то. И тебя совершенно не удивляет, что ничего не происходит.

Эорн замолчал. Ему было тревожно: как он мог просмотреть такое необычное явление — и даже не задуматься над ним.

— То есть ты считаешь, — сказал он после долгого молчания, — что мы просто закрылись в Силе. Всем орденом.

— Да.

Тишина. Ясная, холодная тишина — как и всегда в гипере.

— Да... занятно выходит, — тихо сказал Эорн, — Алаис чувствует одно, ты — прямо противоположное, остальные не чувствуют ничего. А что происходит на самом деле — не узнать.

«А ведь он равняет меня с Алаис, — отметила про себя Мэй, — очень хорошо».

— А ты и не можешь узнать, — сказала она, — что происходит «на самом деле», во всяком случае, пока ты жив. Силу каждый видит по-своему, и неизбежно. Так что смотри, верь себе или не верь... Только не бойся находить совсем яркие нестыковки.

Эорн смотрел прямо в глаза Мэй. Она ясно чувствовала, как мир вдруг открывается перед ним — нет больше привычной работы, надёжной и опытной Алаис, ясного завтрашнего дня. Есть только — пустота впереди, пустота позади и осознание, что, возможно, сам исказил Силу так, как даже проклятые ситхи не сделали этого.

— Знаешь, — сказал он, — ты сама себе противоречишь. Говоришь: верь себе, а по смыслу получается: верь мне, ты видишь только иллюзию.

«Вот он и снова побежал от себя — а как хорошо начиналось».

— Ты же сам признал, что твоя «тихая-спокойная Сила» не похожа на реальность. Это просто Алаис сказала тебе, что ты всё делаешь правильно — и ты привык к этому.

— Она, знаешь ли, — Эорн улыбнулся и отвёл глаза, — гораздо опытнее нас. И орден держится на ней — и как на управленце, и как на... той, кто ведёт за собой остальных джедаев там, в Силе. Как на Великом Магистре. Если бы она была неправа, Сила дала бы нам знак.

— Ты знаешь сам: Сила никогда не «говорит» первой. Она укажет тебе на опасность — если ты готов услышать её. Она подскажет тебе, кому нужна помощь — если ты готов помогать.

— Она укажет на неправоту, — прежний азарт вернулся к Эорну, — если готов, по-настоящему готов услышать от неё и «прав», и «виновен».

«Наконец то, — обрадовалась Мэй, — наконец-то можно думать с кем-то вместе. Именно так и нужно действовать сейчас: ярок и неожиданно — так, что после чего верить в свою правоту станет невозможно».

— И как ты предлагаешь «обратиться»? Как в каких-нибудь старых религиях: пусть вода потечёт вверх, если мы правы. Ты ведь лучше меня понимаешь: все «чудеса» зависят только от умения использовать Силу, а не от особой правоты. Такое «чудо» сможет создать любой преступник.

Эорн задумчиво молчал: теперь ему было легче — ясная задача перед глазами, надо искать пути её решения.

— Ты говоришь о «старых религиях», — Эорн думал вслух, — так вот, отец мне рассказывал об одном обычае на Чандрилле. В глухой провинции он жив до сих пор. Когда человека обвиняют в преступлении, а доказать или опровергнуть его вину нельзя, то происходит поединок. Один сражается «за» обвиняемого, другой — «против». И кто выиграл в поединке, тот и сражался за правду. Здесь важно, чтобы каждый верил: он победит только когда прав.

— Если каждый верит... — ответила Мэй, — если каждый захочет, по-настоящему захочет выиграть не при любых обстоятельствах, а только если его идея верна. Здесь нужна абсолютная честность перед собой — и примерно одинаковый уровень фехтования, очень высокий.

— Среди нас, — Эорн говорил вдохновенно, — на спаррингах твой брат и Сталхен очень близки по уровню.

— Да, брат говорил об этом.

— Сталхен никогда не станет врать себе, и если твой брат бросит ему вызов...

— Эорн, остановись. Марден и Сталхен — почти идеальный тандем, они полностью довольны друг другом. Что бы ты ни видел в его мыслях раньше, сейчас он ни за что не пойдёт против адмирала.

— А если ты бросишь вызов? И тогда ему останется — либо позволить тебе умереть (будем честны, Сталхен фехтует гораздо сильнее, чем ты), либо принять вызов.

Когда-то Мэй казалось, что брат не способен лгать себе — но в последнее время он...

— Не волнуйся, — продолжил говорить Эорн, — если сестра пойдёт против того, кого ты безмерно уважаешь... После такого никто не сможет прятаться ни от себя, ни от мира. Всё будет предельно честно.

Оба замолчали. Впервые после исчезновения магистра Рэвео Мэй чувствовала, что она не одна.

— Ты всё говорила мне, что Силу нельзя познать, можно только смотреть и всё в таком духе, — Эорн ободряюще улыбался, — а мы попробуем... изучить непознаваемое.

А Мэй думала о другом. О том, что одними словами слишком долго переворачивать мир — здесь нужны действия, эффектные действия, о которых заговорит весь орден от младших падаванов до тех, кто имеет влияние в сенате. И тогда никто, никто не сможет по-прежнему уничтожать планеты со спокойным лицом.

— Скоро «Белая звезда» вернётся на Корусант — там и состоится поединок. А пока я поговорю с братом, — сказала она.

— Отлично, — ответил Эорн.

Спокойная тишина в Силе. Азартная улыбка Эорна. Мэй казалось, что всё: и одиночество, и чужая боль в Силе, и встреча с призраком, и этот тяжёлый разговор — произошло не напрасно.

— Скоро выход из гипера, — сказал Эорн, — за работу.

Скоро выход из гипера. Скоро встреча с братом. Скоро, скоро...

Интерлюдия. Большие планы

— Здравствуй, Алаис.

— Да пребудет с тобой Сила. Проходи.

Сталхен вошёл. Месяц назад в этой комнате Алаис с лёгкой грустью, почти несерьёзно говорила ему: «Вот и исполняется наше пророчество. Нам, наверное, без него даже скучно будет...». А теперь Сталхен вернулся — вокруг те же белые стены, так же ровно лежат инфокарты на столе. Многие джедаи вслух называли комнату Алаис аскетичной, а про себя — безликой. Но Сталхен видел другое — то, что Алаис не показывала никому из тех «юных и талантливых рыцарей», которые всегда мелькали рядом с ней.

Еле заметный рельеф на обоях — очертания ледяных глыб на равнинах Аркании. Разводы чуть более тёмного оттенка над столом — силуэты университетов, библиотек, лабораторий Адаскополиса, родного города Алаис. На полу пересекаются тени от стола и шкафа у соседней стены — появляется вытянутый шестигранник, алмаз в арканианской традиции изображения.

В этой комнате Алаис как будто возвращалась на родину, и вслед за ней Сталхен чувствовал себя дома только здесь.

— С победой! — сказала она с улыбкой.

Сталхен кивнул.

— Война пока ещё не закончена.

— Хорошо, что ты это понимаешь, — Алаис говорила серьёзно, но глаза её мягко улыбались, когда она смотрела на старого друга, — И я хотела поговорить с тобой именно о её продолжении.

Когда-то при каждой встрече они смеялись, травили байки, порой медитировали вместе. А теперь — не прошло и минуты, а разговор пошёл о делах.

— Повторное распыление Акайро мы планировали провести через пять лет, — сказал Сталхен, — к этому времени Республика полностью восстановит свои силы.

— Я хотела поговорить не о пространстве внутри Кальдеры, — ответила Алаис, — а об Аркании. Она когда-то входила в состав Империи.

— Но там где всегда было мало одарённых, и сейчас она относится к нам нейтрально.

Алаис горько улыбнулась.

— Я тебе рассказывала о Вишас Туван?

— Да, говорила.

Вишас Туван была одной из Трёх Великих библиотек Аркании. Туда нередко ходили молодые арканиане, и среди них — рождённый свободным брат Алаис. Его должна была сопровождать служанка — и как будто случайно отец Алаис чаще других отправлял туда незаконную дочь.

Через десять лет, уже привыкнув к свободе, Алаис рассказывала Сталхену о библиотеках Аркании — и её глаза сияли. По совету отца брат Алаис притворялся, что не замечает, если служанка заглядывает ему через плечо, если для неё пока нет поручений — и Алаис урывками читала работы по генетике и биологии, романы и поэмы, учебники языков колоний Аркании и редкие книги о жизни Республики. Для девочки, привыкшей к тесноте и гомону людской, огромные залы, тишина и книги были... Алаис говорила: «Это как приближаться к открытию, а после него наука станет уже другой, и как стоять в огромном храме. И где тогда была граница между тем и этим?»

И вот теперь на стенах над столом великого магистра Крэйдел были три силуэта, которые замечала она одна. Вишас Нойдакон, Вишас Тэллари, Вишас Туван. Библиотека наук, библиотека искусства, библиотека чудес.

— А ты помнишь, — спросила Алаис, — что означает «Вишас Туван»?

— Библиотека чудес, — ответил Сталхен.

— А ты не задумывался, что это странное для Аркании название? Все говорят, что мы верим только в разум, и, в общем, не просто так.

— Чудеса, — задумался Сталхен, — так арканиане, обычно неодарённые, могли называть Силу.

— Именно. А ты не задумывался, откуда на Аркании взялась Великая библиотека, где все тексты посвящены Силе?

— Аркания когда-то входила в состав Империи.

— А ещё раньше ситхи были одним из народов, которые подчинила себе Аркания — и все их достижения сохранялись в метрополии. И так — около тысячи лет.

Сталхену стало тревожно. Его десант сжёг библиотеки Зиоста и Рельга, развеял призраков на Коррибане — и вдруг Алаис говорит о том, что остался ещё один огромный склад их знания. Остался по эту сторону Кальдеры, на планете, куда летают республиканские дипломаты.

— Сейчас на войну с Арканией у нас не хватит сил, — заговорила Алаис, — но через пять лет мы уничтожим Вишас Туван.

Алаис говорила об этом немного напряжённым, «деловым» тоном, но в её голосе как будто промелькнуло... вдохновение? наслаждение?

— Почему ты раньше не говорила о ней?

— Мне уже пятьдесят, — Алаис улыбалась, — а ты всё ещё беспокоишься за меня.

— И всё-таки?

— Вишас Туван, в общем, немногим нужна для работы. Зачем неодарённым трактаты о Силе? И мне казалось, что не стоит ввязываться в войну ради уничтожения одного здания. — Алаис говорила зло, немного с насмешкой, — Хотя на самом деле меня удерживало совсем другое: именно там я поняла, что я одарённая. Там был длинный ряд голокронов, по которым ситхи учили детей — неодарённые смотрели на них, как на обычные экспонаты в музее. Мы с братом проходили мимо них, и я почувствовала тепло, как будто длинные нити тянутся от них ко мне...

— Совсем не страшные и полностью безопасные нити, — сказал Сталхен себе под нос.

— И тогда я посмотрела на всю библиотеку через Силу — и как будто увидела паутину, она тянулась на сотни метров вокруг и километры вниз. Мне тогда показалось: мир обрел новое измерение. А через несколько дней прилетел ты.

— И ты никак не могла забыть эти нити, ведь так?

— Да, — просто сказала Алаис, — мне тогда помогла гордость, как это ни смешно. Когда ты — «девочка из пророчества», то даже самые сильные впечатления становятся менее важными.

— Но всё-таки ты решила уничтожить Вишас Туван только сейчас, когда зачищены и Коррибан, и Зиост.

— Выходит, что так.

— Неплохо эти «учебные» голокроны заморочили тебя.

Алаис напряжёно смотрела на стену — туда, где угадывался силуэт высокого круглого здания с широкой крышей, похожей то ли на старый гриб, то ли на морскую волну.

— Ничего, — тепло сказал Сталхен, — теперь они не будут управлять тобой. Теперь ты свободна.

— Да, Теперь я свободна.

В Силе плеснуло радостью.

***

Мэй стремительно вошла в комнату Эорна.
Эта комната подходила больше подростку, чем мужчине под тридцать: всюду — на столе, на полу, на полках — лежали инфокарты, голокроны, кристаллы, книги из флимси. Посередине комнаты стоял металлический цилиндр примерно метр в высоту, на нём были нарисованы какие-то знаки. На столе стояли две бутылки дешёвого энергетика, ярко-зелёный гамореанец на них сразу бросался в глаза даже на заваленном артефактами столе.

«А ведь мы прилетели ещё только вчера, — подумала Мэй, — а кажется, здесь уже несколько лет кипит работа».

— Добро пожаловать в кабинет безумного учёного, — сказал Эорн, — ставит эксперименты на людях, победа над ним даёт переход на новый уровень и новый комплект брони.

— Не смешно, — резко ответила Мэй.

Сквозь Силу чувствовалось, что Эорн напряжён сильнее, чем тогда, в гробнице. Он ждал, что через минуту решится его судьба.

— Как Марден? — спросил он.

— Снова называл меня глупой идеалисткой, — устало ответила она, — говорил, что в целом я права, но у нас мало сил, и пока с орденом в целом ничего страшного не происходит, а мои идеи — почти измена ордену...

— И так по кругу. Ты с ним о поединке говорила?

— Нет. Мне показалось, что он мог бы сказать об этом Алаис.

Эорн взял бутылку, другую протянул Мэй.

— Хочешь?

— Зачем ты пьёшь это?

— Полюбил в юности. Спал по три часа, но считал, что медитация не может служить таким низменным целям, как своё здоровье.

Посередине комнаты пачка флимси поднялась на воздух, над ней показался стул. Мэй села.

— Ты знаешь, что послезавтра Алаис собирает весь орден, будет речь о победе.

Мэй напряглась. Она об этом не слышала, хотя только что говорила с братом — а он должен был знать.

— Ты откуда знаешь?

— Файгеро сказал. Алаис, знаешь ли, иногда вспоминает, что кроме всё новых и новых протеже у неё есть и собственный падаван, и изредка сообщает ему что-то ценное.

— А мне брат не сказал ничего, — зло проговорила Мэй.

«Вот оно, идеальное время для поединка, — кружились в голове как будто чужие мысли, — в присутствии всего магистрата и всего ордена Алаис не сможет отступить».

— Плохо, — произнёс Эорн, — глупо было ставить на Мардена. Надо поговорить с Одан-Урром, он тоже хороший мечник и поддерживает нас.

Было горько. Эорн был прав, впервые в жизни Мэй готова была с ним полностью согласиться — но не могла. Не могла назвать брата одним из тех, одним из надёжных подручных Алаис.

— Он обо всём узнает во время собрания. Мы изначально именно так и хотели. Он чище всех слышит Силу во время поединка...

Эорн снова глотнул энергетик.

— Ладно. Сейчас уже поздно всё менять.

Мэй кивнула.

— Надо будет, — продолжил Эорн, — сегодня собрать тех, кто с ними — Саверниха, Доллени, Карстана — и мы обговорим, что делаем, если Марден победит.

— Но ты ведь улетаешь на Спинтир?

— Да, послезавтра я буду там. Там висят замороженные магистр Рэвео и Койдан, их сознание спокойно восстанавливается. Марден побеждает — ты сразу пишешь мне, я размораживаю Рэвео, быстро ввожу его в курс дел, и через час он выходит на связь.

Мэй стало легче. Слова о работе — напряжённой, но не похожей на отчаянные попытки переубедить других — успокаивали, а азарт Эорна не давал сосредоточиться на своих страхах и сомнениях.

— А тем временам, — Мэй говорила всё более увлечённо, — я предлагаю магистрату сместить магистров Крэйдел и Сталхена, Доллени меня поддерживает.

— Но она ведь только ученица магистра Реннайг. У неё нет авторитета.

— Нет авторитета среди магистров, — поправила Мэй, — а удержать внимание остального ордена она сможет. Никто из магистрата не пойдёт даже на майндтрик на глазах у десяти тысяч одарённых.

— Но я считаю, — возразил Эорн, — что говорить о смещении Алаис может только Рэвео. С ним работал весь магистрат, ему поверят.

— А я тогда рассказываю со слов Койдан о том, как Алаис замайндтричила канцлера, ты размораживаешь Койдан, и в конце дня они с Рэвео прилетают на Корусант и всё подтверждают. Может быть, кто-то их магистров просматривает их воспоминания.

— Да, именно так и сделаем. Я должен буду собрать для Рэвео инфу и подготовить транспорт для перелёта сюда, а вы с Доллени обеспечите порядок в Храме.

— Всё будет в порядке.

Эорн улыбался: перед его глазами появлялась новая игра — заговоры, споры, разоблачения, мгновенные падения и взлёты.

А Мэй было горько. На язык просилось: «А не вариант разморозить их завтра», но Мэй понимала — Эорн не согласится. Он найдёт множество объяснений, поставит перед фактом, но никогда не согласится.

«Почему? — мелькнуло в голове у Мэй, — Он хочет сохранить себе путь к отступлению? Верит ей не до конца? Или не хочет настраиваться на определённый результат и портить "чистоту эксперимента"?»

— Мы справимся, — сказал Эорн с улыбкой.

Мэй вдруг показалось: Эорн не предвкушал новый уровень в своей вечной игре, а просто хотел поддержать её. И что-то непривычное, тёплое промелькнуло в его улыбке.

— Конечно, справимся.

В Силе чувствовалось, что скоро подойдут Савених и Доллени. Скоро будет настоящая работа — трудная, опасная, рискованная.

запись создана: 08.01.2019 в 16:03

@темы: Звёздные войны, осторожно: лайтсайд, Где не бывает победителей

---

Там

1.

она шла за водой
в минус тридцать
и шептала

петербург я ещё не хочу умирать
у меня телефонов твоих номера

петербург я ещё не хочу умирать
у меня телефонов твоих номера

петербург я ещё не хочу умирать
у меня телефонов твоих номера

петербург я ещё не хочу умирать
у меня телефонов твоих номера

её слышали
двадцать человек

2.

в позапрошлом году
в соседнем доме исчез мужчина
все называли его врагом
она думала что это страшно

в прошлом году
в соседнем подъезде исчезла женщина
все избегали о ней говорить
она думала что это страшно

в этом году
в соседней квартире исчезла семья
все не помнили о них
она думала что это страшно

в последние месяцы
не исчезал никто

откуда исчезать
куда исчезать
если все
теперь
...

@темы: история, стишата

---

Визитки с ЗФБ

Играю здесь:

На почитать

@темы: Звёздные войны

---

Байка о ненастоящем постчеловеке

Казалось мне, что про Сити я всё уже записала — но сегодня в бесте появился

пост

the-best-of-thebest.diary.ru/p216978337.htm про прогулку по нему. Ну вот у меня и ответилось на него очередным стрёмным стишем...

О нас говорят: мы люди. Но мы — иное,
Что-то, ещё не познанное, ещё не созданное пока.
Над Москвой проплывают тёмным ковчегом Ноевым
Многокилометровые зимние облака.

Уплывают на них морские коровы, дронты и сумчатые волчицы,
Уплывают и вирусы, которых косит малая доза пенициллина.
Если скоро конец для нашего мира случится (а он случится),
То людей никто не спасёт, не вытащит, не исцелит.

Здесь закончилась сказка, и быль, и трагедия тоже:
Люди скоро погибнут в собственном смоге и парнике.
И теперь остаётся нашу историю подытожить,
Мол, считали себя царями, стали — никем.

И мы слышим: учёные паникуют и СМИ завыли,
А в ответ им мы улыбаемся, говорим "Ну и что же?".
Просто мы — не люди. Во всяком случае, не живые.
Нам нельзя называться живыми: слишком многих мы уничтожили.

Только кто мы тогда? Русалки, вампиры и упыри?
Нежить — глаза без белков и ночью мерцают?
Нет. Это только юнцы — те, что видели мёртвых разве что в гриме,
Называют себя ожившими мертвецами.

Что мы — природа? культура? Живое мы или мёртвое?
Нас изучает психоанализ или теория чисел?
Наши души — или наш софт — ещё не сделаны, только смётаны,
Вместо реакций — примерные схемы, на месте памяти — чисто.

Мы не знаем, как это — "одиноки", "спокойны", "рады",
Мы забыли, что значит "страшно", не знаем, что значит "красиво".
Но мы в чём-то едины с развязками, новостройками, автострадами,
Мы едины с неоном и оргстеклом, мы едины с Сити.

Мы приходим к Сити: рядом играет старый наивный блюз,
Как услышать его, как понять людей? — Да никак.
И над нами тянется башня по имени "Эволюция",
Вьётся, сплетается, а потом обрывается ДНК.

За окном раздаётся не-музыка — ровный тяжёлый рокот,
И под грудью что-то стучит с ней в такт и звучит с ней в лад.
И на город смотрят наши глаза — это башня по имени Око,
Многометровый ярко-прозрачный квадратный глаз.

И вокруг нас стоят холодные ровные стены,
Вот из них нам и сделают новые клетки, новый скелет.
И неон бежит по трубкам в рекламе, по нашим венам,
Пробивается свет из-под наших перчаток, ногтей, колец.

И мы смотрим глазами из алюминия и стекла,
И они отражают подсветку высоток, ряды фонарей и фар,
Свет в соседних домах, еле видные звёзды, ряды реклам,
И не скроют от нас этот свет ни тучи, ни снег, ни морозный пар.

Где-то рядом люди снуют в метро, над ними гудит магистраль —
Это наша аорта, и сталь на месте гемоглобина в крови.
Рядом с нами стоит башня Питер — наш брат, и башня Москва — сестра,
И теперь не страшно стереть свою память, судьбу свою раскроить.

Мы живёт на границе города и души, восторга и злого отчаянья.
Кто мы? Что мы? Куда мы? — Теперь уже всё равно.
В нашем сердце и наших артериях ночью подсветку включают,
Наше сердце сияет каждую ночь.

И когда январь наступает, и тучи идут колоннами,
Накрывая город плотным, в любую щель проникающим снегом.
Только Сити стоит, как странной конструкции лодка,
И идут туда после-люди, собираются после-твари в этом ковчеге.

Там всё ярче сверкают дома — огромные маяки,
И сияют наши сердца, и дороги в иное легки.

@темы: Лирика человека без гражданства, стишата

---

Город-одиночка

Когда-то, ещё летом, Муравьиный лев предложила своим читателям рассказать о любимом месте в родном городе — и ещё тогда я решила написать о Москва-Сити. Полгода я изредка думала над этим постом, ленилась начать писать, меняла основную идею... и вот пишу. Получилось странное: рассказа о самом деловом комплексе почти нет, а текст почти полностью состоит из лирических отступлений.

Когда рассказывают о каком-то здании, то обычно начинают с его истории: кем, когда и как оно было построено. Здесь этого не будет: имена архитекторов и спонсоров легко найти в Википедии, а их идея... Их идея стала только частью того, "про что" в итоге получилось Сити — самой понятной, лежащей на поверхности и при этом далеко не самой интересной частью. Это была наивная, вдохновенная и безбашенная мечта о том, что бы стать новым Сингапуром, Токио... или, чем судьба не шутит, новым Новым Йорком. Эта мечта чем-то напоминает ставшую уже штампом историю о попаданце, самом обычном (или, наоборот, очень несчастном) подростке, который вдруг оказывается в новом волшебном мире — и становится там великим. Так четверо детей из разрушенного войной Лондона попадают в Нарнию — и становятся королями. Так юная, разорённая постсоветская Россия попала в огромный, яркий и неизвестный Глобальный Мир — и...



После этого "и..." можно было бы говорить о политике, но я скажу о другом: о том, что история попаданца — история, подростковая по духу. Именно эта подростковость и отразилась на замысле Москва-Сити: группа высоких, сияющих небоскрёбов, совершенно не похожая на прежнюю московскую архитектуру. Но постепенно и люди, и города, и страны вырастают из подросткового возраста — и история о попаданце-спасителе мира, попаданце-короле оборачивается иной своей гранью: историей о чужаке. Так, Гарри Поттер в первой книге — мальчик, попавший из чулана под лестницей в волшебную школу, где он и мир спасает, и своему факультету победные очки добывает, а в последний книге — тот, кто сражается против бесчеловечной власти вместе с несколькими друзьями. Или, например, дети из "Хроник Нарнии" — в книгах они короли и спасители мира, в фэндом спрашивает: какого было им, привыкшим к ответственности правителя, вернуться в детские тела и детские отношения с миром? Так счастье попаданца превращается в одиночество, стоит только читателю повзрослеть.



Этим одиночеством и обернулась судьба Сити. В Москве не было ни одного здания, похожего на него — но их и не появилось за двадцать лет. Вокруг роскошных небоскребов — обычные пятиэтажки и обшарпанные наземные переходы. Холодный стеклянный блеск стен — а рядом тепло и уют старой Москвы. И всё же это одиночество — не разочарование в сказке, в более глубокое её понимание, неразрывно связанное с любовью к ней. Ведь последними книгами цикла о Гарри Поттере зачитывались миллиарды фанатов, а трагедию детей из "Хроник Нарнии" продумали те, кто глубоко любит этих героев. Так же и одиночество Москва-Сити заставляет любить его сильной, но спокойной взрослой любовью, всмотреться внимательнее в его плавные линии, холодный блеск стен и огни, в которых он тонет по ночам.



Но есть в этом одиночестве ещё один слой, более глубокий, чем "история взросления". Ведь где оказался наш город-попаданец в начале нашего рассказа? В ярком, стремительном и манящем Глобальном Мире. Эта новая, отчаянно молодая глобальная культура — единственная, у которой нет своей страны, которая принадлежит всему миру одновременно. Это культура Чёрных пятниц и фаст-фуда, культура дорогой техники и рекламы. Она завораживает иные культуры — и порой убивает их, по-подростковому жестоко. И эта же культура неразрывно связана с одиночеством. На этот раз речь идёт не о разных этапах одного мировоззрения "попаданец"-"чужак", а о тождестве противоположностей "связь со всем миром"-"одиночество".



Откуда же берётся это одиночество и почему именно в Москва-Сити оно ощущается предельно ясно? Дело в том, что в глобальной культуре прошлое (особенно близкое) считается "немодным" — а настоящее становится высшей ценностью. И если для США — родины этой культуры — устаревает только недавнее прошлое, то в России появляется оппозиция "всё прошлое" — "всё настоящее и модное". Отсюда и одиночество: за спиной — никого и ничего, а рядом — только лишённый человеческих чувств рынок. И именно в России, где разрыв с прошлым проявился ярче всего, и был построен Москва-Сити —место, лишённое всех связей с прежней архитектурой города. И здесь я невольно вспоминаю, как один близкий мне человек сказал, смотря на Сити: "Эти здания — как выщербленные зубы". Такие зубы — показалось тому человеку — которые пытаются съесть наше прошлое.



И всё же я люблю это место — и именно после той фразы я и поняла, что оно мне дорого. Почему? Дело в том, что разрыв с прошлым — это возможность максимально объективно смотреть на настоящее и предельно ясно видеть его. Исчезает эмоциональная связь с миром, в которым ты вырос — и тогда смотришь на мир свежим, почти чужим взглядом и как на ладони видишь все его достоинства и недостатки. Так, рядом с Сити ясно видна обшарпанность домов вокруг — но рядом с ним сильнее ощущается их уют. И тогда холодный рассудочный взгляд на родину с точки зрения чужака превращается в предельно эмоциональный взгляд-осознание, когда знакомые здания предстают не просто с новом свете, но и привычные чувства, связанные с ними, становятся в несколько раз ярче. Тогда прошлое возвращается — но уже совершенно иначе понятое, свободное от привычных ассоциаций. И вот идёшь по Москве, смотришь на родные дома с новой болью и новой любовью — а рядом сверкает гладкими стенами Сити.

Вечный чужак. Вечный одиночка. Ясность мироздания, воплощенная в стекле и билбордах.

@темы: заметки, разные истории, Лирика человека без гражданства

---

Время возвращения

alwdis с Новым годом.

1.

В эту долгую ночь, в эту яркую, ясную ночь
Становилась Москва тёмно-синей длинной волной,
И барашки сугробов, и брызги белых огней
Всё мерцали над ней, поднимались волной над ней.

В эту ночь под ногами — ни метра твёрдой земли
Проплывают над городом бледные корабли.
С них слетают ажурные, белые, словно снег
Письма страшных далёких веков и забытых дней.

И забытые строки, спутанные слова и обрывки фраз
Остаются на этой земле, на перчатках и в волосах у нас.
А в пустые бутылки падает снег, а вокруг тревожная тишина.
И уносит бутылки в чужие земли Москва-волна.

Проплывает по-над Москвой белоснежный далёкий флот,
Снег по курсу идёт, и по курсу город плывёт,
И флажками реклам капитаны ведут тревожный свой разговор,
А на гребне Полянки мерцают огни святого... кого? кого?

И письмо из чужой эпохи ясно слышится в голове,
И кричит в магазинах радио: "Эй! Свистать всех наверх!"
Проплывает над нашими головами самый старый из всех кораблей.

Тот, которой навеки не сможет пристать к земле.

2.

Эй, Голландец, которому плыть и плыть сквозь века!
Я — жена смотрителя Климентовского маяка.
Говорю тебе: позабудь, что между тобой и богом проведена черта,
И к вершине церкви моей — маяка моего — он позволит тебе пристать.

И пускай ты не вправе ступить на землю, я справлюсь с этой бедой.
В эту ночь переулки стали волнами, земля водой,
Под твоими ногами — привычная качка, брызги огней — над тобой,
В эту ночь ты вернёшься почти-домой и почти-помиришься с судьбой.

В этот вечер все, кто от тоски по родному дому сходит с ума,
И живые, и далеко-уже-не-живые смогут вернуться к своим домам,
И к огромным доходным домам, и к уютным особнякам
Будет ветер попутный, будет дорога легка.

Посмотри, как архитекторы, и писатели, и купцы,
Те, что были надежно спрятаны в дерево или цинк,
Покидают цинковые дома — и идут к настоящим своим домам,
И вокруг исчезает тревога, уже не пугают тьма.

Посмотри, как они обнимают родные стены — как юных жён,
Посмотри: каждый дом живущими в нём окружён,
Они гладят лепнину, колонны, смотрят на образа,
И бежит по щеке у каждого, не замерзает слеза.

В этот вечер вернуться позволено каждому, как бы он ни грешил,
Как бы не презирал спасенье свой и спасенье чужой души,
Сколько бы ни избегал тюрьмы и сколько бы ни грозил тюрьмой,
В эту ночь, Голландец, спускайся почти-домой.

3.

И огромный корабль сияет над новогодней Москвой.
В эту ночь не будет страшного ничего и тяжёлого ничего,
В эту ночь смешаются страны, стихии и времена.
В эту ночь будет добром покой и праздничной тишина.

И старик-капитан — весь пропитан смолой и морской водой,
Вверх по Пятницкой всходит, находит случайный дом,
И ругается, поминая тысячи тысяч чертей,
Оттого, что теперь он уже не один в морской пустоте.

И от пара дыханья его (или тела его?) поднимается сизый дым,
Капитан стоит, обнимает дом, называет его родным,
И касаются ставни волос его, играют ими и теребят,
И тогда произносит дом: "Ты вернулся. Я ждал тебя".

И уходит город-волна в неизвестность, в прозрачную даль.
Но нашёл себе дом капитан — отныне и навсегда.

запись создана: 31.12.2018 в 21:24

@темы: разные истории, подарки, стишата

---

Победа над Солнцем. Монолог Берендея

Сейчас на волне Нового года то и дело вспоминают "Снегурочку" Островского. Ну вот у меня по ней и написалось совершенно не новогоднее...

Снегурочки печальная кончина
И страшная погибель Мизгиря
Тревожить нас не могут...

Против нас — магнитные бури, солнечный ветер и радиация,
И от них не спрятаться, не сбежать, никуда от них не деваться.
Засыхают наши поля, год за годом от жара горят урожаи.
Мы надеемся хоть да ранней жатвы, но продержаться.

Скольким, скольким из нас до дома дойти сложней, чем до Рая?
Сколько лет мы настойчиво выгораем-но-не-сгораем?
Почему наши дети уже разучились — не хныкать, нет — а бояться?
Против нас вышло Солнце. Мировая ярость и мировая ясность.

Не судите, потомки, хорошие мы, плохие ли.
Мы — это чёртово царство ещё не добитых хиппи.
И пока урожай выжигают лучи, как сверхсовременные танки,
Мы идёт на Ярило с улыбками, песнями и цветами.

Я пятнадцать лет держу эту землю, от жара расколотую,
На последней границе, на миллисекунде от голода.
У меня — ни термоядерных реакций, ни протуберанцев,
Только мои поля, мой народ и умение радоваться.

Потому что, когда мы смотрим на небо, безоблачно-голубое,
Мы и жарче, и ярче костра любого и протуберанца любого,
Если против Ярилы не выйти на бой, пусть даже и безнадёжный бой,
То мы выведем нашу горячую, термоядерную любовь.

И от этой любви кровь вскипает в аорте и венах,
От неё выгорают — весело, резко, мгновенно.
И одна девчонка вышла на бой с любовью наперевес
И закрыла собой наши судьбы, сухие поля и горящий лес.

Не ищите, потомки, кто тут прав, кто тут ангел и кто тут дьявол.
Это просто растаял труп, вода испарилась, война объявлена,
И теперь настаёт переломный момент и решающий час.
Я встаю, отдаю приказ: будьте счастливы.

Позабудьте про долю мужскую и долю женскую.
Здесь тотальная мобилизация, военное положение,
Здесь равны боярские дочки и сыновья лесорубов
Перед приказом: любите друг друга.

Запевайте песню и пусть ваш голос взлетает дальше и выше.
Только огненное, всеохватное счастье поможет нам выжить,
Потому что любая слезинка во время битвы, во время праздника
Сделает смерть снегурочкину напрасной.

Пусть из наших сердец поднимается вечный, сверхсолнечный ветер,
И какие протуберанцы сравнятся с нашим неизмеримым светом?
Наши глаза горят от любви и голода — осторожнее, Солнце, на них смотри.
Запевайте, сжигая лёгкие, плавя горло: "Слава тебе, Яри..."

Перед радостью нашей Солнце померкнет, жара уйдёт,
Наша любовь окутает землю прохладой, прольётся дождём,
Наша любовь превратится в тёплую землю, влажный её перегной...

Это приказ: будьте счастливы. Веселитесь. Любой ценой.

@темы: разные истории, стишата

---

Монолог Дзигоку-таю

Легенда о Дзигоку-таю в общих чертах такова.

Однажды Иккю, по обыкновению, пришел в «веселый дом», где работала эта госпожа, и принялся плясать с другими куртизанками. Дзигоку-таю услышала звуки сямисена и кото, хлопки в ладоши, многоголосый смех. Она выглянула из-за ширмы, чтобы узнать, кто это так веселится. Но – о ужас! – она увидела знаменитого монаха, который отплясывал в окружении скелетов. Это так поразило куртизанку, что она стала ученицей Иккю и приблизилась к достижению Просветления.

А.Л. Баркова. Жизнь как произведение искусства: японские куртизанки

Ты ведь слышишь? Этот тяжёлый и сладкий запах?
Это запад. Это веками гниющий запад,
Это товары-деньги-товары, и не уйти из этого плена.
Не страна, не город, не место — но направление.

Видишь гниющую плоть, тональником густо затёртую?
Это запад. Это путь мёртвых, дорога к мёртвым,
И по ней я сквозь офисы шла, по клубам я ночевала...
Я богата теперь — а у мамы была лучевая.

Там иду по дороге мёртвых, еду по грязной трассе,
Так пытаюсь замазать щербатый рот, провалы глазниц закрасить,
Надеваю линзы на место... как бы помягче?..."истлевших очей".
Ты глотаешь фанту и спрашиваешь: "Зачем ты — туда? Зачем?".

Что ответить тебе? Просто мир-то, знаешь ли, многослоен,
И за каждым мужчиной, женщиной, и за каждым их словом,
Есть скелет и кишки, а за ними... Туда даже мне надо,
Даже мне, видавшей виды продажной девке из ада.

Но когда еду прочь, на заработки, на запад,
То скелеты людей встают перед моими глазами,
И за каждым — за каждым — шагом, за каждым словом,
Я вижу его скелет: маркетинговую уловку.

Да, тебе покажется это парадоксальным и просто странным,
Но я еду за честностью в мир миражей и обмана,
Продаю там мультсериалы и тонны кавая.
Что ты смотришь, как на мутанта? — Да, у мамы была лучевая.

Что ты мямлишь, мол это так интересно, но всё же спорно...
Лучше ты купишь мне колу и новый сет "Калифорнии",
Лучше расскажешь ещё одну конфетную сказку,
О мечте — безграничной, вечной, американской.

Лучше слушай, как о стены пустого фудкорта дробится эхо:
Голосочек Hello Kitty, музыка из анимехи,
А со стен смотрят постеры — девочки в форме на фоне лета,
И глаза их размером с пустые глазницы скелетов.

Посмотри-ка в эти глаза и в эти нечеловечьи лица.
Ну и как тебе? Волосы начали шевелиться?
Видишь, как Нэко-чан смотрит с постера, как неживая?
Что случилось с ней? Просто у мамы была лучевая.

Потому что все эти суши, тентакли, роллы,
Типы эмозди, модные боевые школы,
Всё кавайное, хрупкое, няшное и красивое —
Всё родилось в сорок пятом. Да, в Хиросиме.

Когда разорвался "Малыш", (какое кавайное имя!)
Выжили только самые одинокие, милые и наивные
И рождались кошки и дети с огромными головами
И с такими большими глазами, что кажется: их не бывает.

Для них не возможно "плохо" — только "отлично" и "ничего".
Анимешные няхи, дочки погибших от лучевой,
Покупают стрипсы с собой, кола-колу глотают залпом,
И уезжают на запад.

И сквозь красивые постеры, яркое изображение,
Я вижу каждый их выпавший ген и каждое искажение.
Помолчи. Дай мне сет "Филадельфии", лимонада от KFC,
И выпьем за Хиросиму.

@темы: история, Лирика человека без гражданства, стишата

---

Минутка нигилизма

Хотела я сегодня писать сочинение — а вместо него написала новое стихотворение в цикл Попытка писать про реал... который, конечно же, получился совершенно ирреальным. Кстати, оно не слишком перегружено разными образами?

Садились в такси, из России ехали в Рашу.
Фонари вдоль шоссе стояли, как кости чудовища,
Приближалась Долгая ночь, было пусто и страшно,
А вокруг — ни людей, ни котов, ни следов ничьих.

За спиной исчезало "рядом" и таяло "вместе",
Становилась небрежной ласка, смолкали споры,
За спиной оставались ямщицкие долгие песни,
Но про нас если петь — то только в церковном хоре.

За спиной играли бураны, плясали бесы,
И пространство сводило мальчишек с бунтовщиками,
И ложилось пространство предвечной степью, предвечным лесом,
А деревья махали ветвями, словно руками.

За спиной оставались сказки, духи, приметы,
Осторожная ласка, долгая боль и невзгоды.
Только нам было тесно в жизни и тесно в смерти,
Мы искали безвременья, ясности и свободы.

И пространству кричали мы сухо и зло: "Не держи меня!",
И тогда и буран, и леса нам казались чужими снами,
А за нашей спиной исчезало непостижимое.
И теперь ничего, ничего, ничего не будет за нами.

Отправлялись в страну, чужую каждому человеку,
Уезжали в огромный город, где тают людские лица,
Где любая боль исчезнет в огнях рекламы и взрывах смеха,
Где любому прошлому предсказано раствориться.

И останется только предельная ясность мысли и чувства,
И тогда волшебство окажется познаваемым,
Маркетологи станут под Новый год конструировать чудо
И решать: быть Снегурочке сексапильнее или кавайнее?

Каждой мысли — структура сложнее фрактала, чётче кристалла;
Города рассыпаются на витрины и логотипы,
На слова "покупай", фотографии "было — стало",
На товары, что наше, своё и чужое прошлое поглотили.

Здесь легенды становятся источниками дохода,
С каждым годом у Деда Мороза месседж всё внятней,
Люди ждут распродажи по случаю Нового года,
Покупают детишкам сказку и чек сохраняют.

Здесь и чудо, и страх, и радость — по чёткому плану.
Но когда мы идём в пустоте и зовём: "Люди, где вы? Люди!"
То мы помним: это простая и даже дешёвая плата,
Плата за жизнь без единой иллюзии.

И пока мы болтаем о скидках, хвастаемся товарами
Перед нами мелькают сотни причин и следствий,
Перед нами все связи разрушены, все модели развалены,
Бедность нам не страшна, мы не ищем внешнего блеска.

Кто берёт ипотеку, кто-то живёт на съёмных квартирах,
Кто-то купил авто, кто-то ездит зайцем в трамваях.
Только нет ничего, ничего между нами и миром.
И он ясен и познаваем.

Этот мир огромен, страшен и познаваем.

@темы: Лирика человека без гражданства, стишата

---

Где не бывает победителей. Глава 4. О мёртвых и о живых. Часть 1

Название: Где не бывает победителей
Фэндом: Звездные Войны
Пэйринг и персонажи: ОП - джедаи
Рейтинг: PG-13
Жанры: Ангст, Драма, Фантастика, Мистика, Психология
Предупреждения: Насилие, Смерть второстепенного персонажа
Описание: В Республике предпочитают не вспоминать о том, как раса ситхов была почти полностью уничтожена. Тем более редко вспоминают имена тех, кто отдал и исполнил приказ об уничтожении. А о них есть, что вспомнить — их преступления и готовность пойти против своих ради правды, их жестокость и самоотречение.
Примечания: Изначально это был ретеллинг ЧКА, но в итоге характеры персонажей стали очень далеки от тех, чьи истории я пересказывала, а фанфик перестал быть литературной игрой. Но некоторые параллели с ЧКА в сюжете и в образах героев остались.
Ход истребления ситхов и идея о биологическом оружии взята из фанфиков darth lados.

Пролог

Окна. Огни.

Окна во всю стену, а сквозь них — ослепительно яркое ночное небо. Алые отблески многокилометровых реклам, золотое сияние над стадионами, голубые лучи над зданием Сената. Нет ни луны, ни звёзд.

Только огни на всё небо. Только огни льются в кабинет канцлера.

Там сидят двое: зеуол в дорогой тяжёлой одежде и человек в серой джедайской робе. Около дверей стоят двое охранников канцлера, в отдалении сидит девушка-забрак в простой одежде падавана.

— Чем обязан визиту в столь поздний час, магистр Рэвео? — зеуол улыбнулся так же мягко, как улыбнулся бы человек, но выражение его чёрных глаз в пол-лица невозможно разобрать.

— Лишь тем, что тревожит каждого, кто заботится о благоденствии Республики, — ответил магистр. Плечи опущены, поза кажется расслабленной, только в серых больших глазах видно напряжение.

— Полагаю, Вы говорите о той войне, которую ситхи принесли на наши планеты?

— Да, о ней. Но войска лорда Садоу отступают, и всё реже мы, джедаи, чувствуем боль чужих ран и смертей. Мы видим, как ярость боя всё чаще сменяется надеждой на скорый мир.

— Мне тревожно слышать об этом, — улыбка исчезает с лица канцлера, — ведь окончания войны ждать ещё долго. Ситхи отступают, но кто может знать, скоро ли они нападут на нас снова и каким будет их новое оружие.

На секунду — только на одну секунду — в кабинете канцлера повисла тишина. Каждый из тех, кто слышал канцлера, вспомнил своё: страшный вихрь в безветренный день, флот противника, который оборачивается миражом, а космос вокруг — ловушкой, яростных зверей с твёрдой, как металл, бронёй. Каждый вспомнил своё: незнакомую Силу, незнакомые технологии.

Каждый вспомнил неизвестность. Каждый вспомнил свой страх. Каждый вспомнил войну с ситхами.

— Что ж... — голос магистра шуршал, как будто слабая волна разбивалась о берег. Затихнет голос, отхлынет волна, и вместе с ней уйдёт и подступивший страх.

— Что ж... — продолжил магистр, — ситхи обладают тем же даром слышать Силу, что и мы, джедаи. И наш орден мог бы направить своих разведчиков, чтобы они раскрыли для нас козни ситхов, если те пожелают снова напасть на нас.

Канцлер вздрогнул: на секунду на его лице отразилось негодование.

«Странно, — подумал магистр, — почти невозможно. Канцлер Пультимо никогда бы не позволил эмоциям отразиться на его лице. И откуда эта ярость? Чем его так испугал мой план?»

— Насколько я знаю, — каждое слово канцлера звучало так отчётливо, как не звучало даже во время его речей перед Сенатом, — Вы, магистр, принадлежите ордену джедаев. И это Ваш долг сражаться за Свет против Тьмы. Отчего же Вы готовы допустить, что джедаи из Вашего ордена по доброй воле падут во Тьму и станут подобными ситхам? Отчего же Вы готовы пустить Тьму, которую принесут Ваши «разведчики», на Корусант?

Магистр молчал. Одна секунда — две — три. Канцлер напряг руки, скрытые в широких рукавах его мантии.

«Обвинение в измене... — мысли магистра были чёткими, но проносись стремительно, — оправдываться? убеждать? Нет, не то. Откуда эти разговоры о Тьме? Так станет говорить Верховный магистр Крэйдел, но не неодарённый канцлер.

Вот оно! Чужие мысли. Обман разума. С канцлером говорили до того, и, видимо, сама Крэйдел. Убежать его теперь бессмысленно, здесь нужно иное».

— Вы напрасно полагаете... — магистр Рэвео говорил медленно и спокойно, но сейчас слова были не важны. Надо было найти ментальную закладку и успеть снять её, пока канцлер слушает.

Перед магистром расстелилось сознание канцлера. Дела, поддержка бедных секторов... Не то. Вот — расходы на войну (огромные даже по меркам самого канцлера суммы, но зачем?), вот — размышления о ситхах. Сплетается-свивается паутина мыслей: вот списки потерь, вот карта присоединенных территорий... И сквозь эти образы проплетён страх — перед новыми технологиями, перед внезапной агрессией, перед Тьмой.

Страх. Вот она — ментальная закладка.

Магистр говорил без остановки, цитаты джедайских мыслителей перемежались со статистикой о нынешней войне, а там, в Силе, он медленно отделял чужие нити страха от мыслей канцлера. Отделилась одна нить — и его внимание становится искренним. Отделилась вторая — и канцлер уже не мог понять, отчего он только что готов был обвинить магистра почти что в работе на ситхов.

Боль. Резкая, страшная боль в голове магистра.

На секунду он потерял концентрацию.

Боль ушла так же внезапно, как и пришла. Вперёд вышел один их охранников канцлера, одетый в шлем, который гвардейцы носят по традиции. Он снял его — из-под забрала появилось вытянутое лицо молодого цереанина. Магистр Рэвео узнал его: это был Файгеро Дорин, ученик Верховного магистра Крэйдел.

— Только что, — произнёс он чеканным голосом, — была совершена попытка вторжения в Ваше сознание, канцлер. Во вторжении обвиняется член совета Ордена джедаев, магистр Натан Рэвео. Скажите, канцлер, думали ли Вы в последние несколько минут о том, чтобы поменять одно из Ваших решений?

Лицо канцлера было спокойным, ни одна мышца не шевелилась. Магистр молчал, опустив голову. Второй охранник подошёл к канцлеру и снял шлем — это был мириалука, тоже джедай из окружения магистра Крэйдел. И только девушка-забрак стояла у стены, оцепенев.

Канцлер заговорил.

— Да, я готов был изменить своё решение. Я задумался о скором мире с Империей ситхов.

— Думали ли Вы об этом раньше, когда магистра Рэвео не было с Вами рядом? — спросил Файгеро, положив шлем на стол.

— Нет, — бесстрастие канцлера стало чуть менее напряжённым.

— Что Вы думаете сейчас о судьбе народа ситхов? — продолжал Файгеро.

— Они представляют для Республики опасность такой силы, что сосуществование нашего государства и Империи ситхов невозможно.

— И каким способом Вы собираетесь бороться с этой угрозой?

— Уничтожить их. Полностью, — твёрдо произнёс канцлер.

Сдавленно вскрикнула девушка-забрак. Магистр приготовился что-то сказать, но Файгеро перебил его:

— А Вашу судьбу решит Верховный магистр Крэйдел. Её способности к работе с чужим разумом равны Вашим, и Вы не сможете её обмануть. Ей предстоит решить, был ли Ваш поступок государственной изменой или плодом помутнения рассудка, которое может в себе нести слишком долгая жизнь на фронте, в постоянном столкновении с Тьмой. Пока же Вы и Ваша ученица можете пройти в Храм. Рыцарь Эорн тоже идёт туда, полагаю, вам по пути.

Мириалука положил шлем и пошёл к двери, магистр медленно встал и последовал за ним. У дверей к ним подошла девушка-забрак, её глаза были широко распахнуты. Она шла за магистром, но как будто не видела, что происходит вокруг.

В кабинете остались Файгеро и канцлер.

— Как видите, — заговорил джедай, — наши опасения оказались ненапрасными. Противники продолжения войны с ситхами, действительно, готовы на всё для того, чтобы выгодное им решение было принято.

— Спасибо Вам, — произнёс канцлер, и его благодарность была неподдельной.

— Благодарите не меня, а мастера Крэйдел. Это она предложила Вам допустить джедаев на место Вашей охраны на время разговора с Рэвео.

Канцлер молчал. Файгеро сел на то место, где ещё недавно сидел магистр.

— Я задавал Вам вопросы, — продолжил он, — чтобы убедиться: Рэвео не сотворил ничего опасного с Вашим разумом. Пока что я не вижу поводов для беспокойства, но бдительность терять рано. Я повторю свой последний вопрос, чтобы убедиться: Рэвео не оставил ментальных закладок в Вашем разуме.

— Хорошо.

— Какая судьба ждёт ситхов?

— Они будут полностью уничтожены.

Файгеро медленно кивнул.

Ослепительно горели огни за широкими окнами.

Глава 1. Откровенные разговоры

Храм джедаев не изменился. Те же высокие своды, те же сосредоточенные детские лица мелькают вокруг, так же уходит усталость.

Храм не изменился — и Марден верил в это с трудом.

Последний раз Марден был там ещё до атаки ситхов на Корусант: пришёл с победой в очередном столкновении с Алсаканом. Тогда он шёл по длинным коридорам в башню совета, и злая усталость, которая всегда бывает после боя, сменялась сосредоточенным спокойствием. До этого он возвращался с победой над каамасской преступной группировкой, которая взяла под контроль соседнюю обитаемую систему — и тогда он тоже шёл по коридорам, и тоже пропадала опустошённость, и тоже приходило спокойствие. Ещё раньше Марден возвращался...

Раньше. До ситхов. До того, как джедаи сражались с их десантом в Храмовом квартале. До того, как бой едва не произошёл у стен Храма.

Марден много раз видел смерть и... нет, всё же не привык к ней. Ему не снились те, кого он убил, перестали сниться те, кто погиб по его вине. Но его никогда не покидала ясная мысль: гибели, которую он видит, быть не должно.

Вот только до войны он никогда не видел смерть такой, какой её несли ситхи. Они не просто убивали — они заставляли саму Силу помогать им. До войны Марден слышал оттуда только о пути, который должен спасти чужие жизни. Рядом с ситхами их желание убить звучало и там.

Оно звучало рядом с Храмом — но он не изменился. Как будто всё страшное осталось в далёком прошлом. Как будто всё страшное ещё не произошло.

Резкая, стремительная и как будто чужая мысль перебила раздумья Мардена: «Сегодня в восемь вечера надо быть в "Световой секунде", закусочной недалеко от Храма. Там будет ждать Койдан Веннир, ученица магистра Рэвео. С собой надо пригласить сестру».

«Странный способ позвать на встречу, — подумал Марден, — надо прийти и хотя бы понять: что произошло».

Мимо быстрым шагом прошла девушка-забрак.

***

В закусочной играла тихая музыка, за столом у стены шумели дети. Койдан сидела в углу и задумчиво листала какую-то книгу: она пыталась начать читать уже несколько минут, но не запомнила даже названия.

«Придёт ли Марден? Придёт ли Мэй, его сестра? — думала она, — поверят ли они мне?»

Детский смех затих, музыка без слов сменилась медленной песней.

Вошёл человек лет тридцати в джедайской робе. Вслед за ним — девушка лет двадцати. Её лицо было похоже на лицо старшего, только немного мягче.

«Всё-таки они пришли», — подумала Койдан с облегчением.

— Да пребудет с тобой Сила, падаван Веннир, — произнёс вошедший.

Он говорил с той интонацией, с которой принято говорить с высшим советом. С той, с которой ведётся самый серьёзный разговор.

Нет, не разговор. Переговоры.

— Да пребудет с вами Сила, рыцарь Марден Фирнис и рыцарь Мэй Фирнис, — ответила она так же официально.

Странно смотрелись эти речи в уютной закусочной.

Марден и Мэй сели. Койдан глотнула кофе и заговорила, стараясь повторить те интонации, с которыми её мастер говорил в кабинете канцлера.

— Мой мастер хочет поговорить с вами. Но он не смог прийти сюда, потому что за ним пристально следят. Его хотят обвинить в измене ордену, и каждый его шаг сыграет против него. Но всё же он надеется на то, что вы сможете ему помочь.

Марден сосредоточенно слушал. А Мэй тепло улыбалась Койдан, и ученица хотела улыбнуться ей в ответ.

— В чём же заключается наша помощь? — спросил Марден, — мы немного знаем о нём и не сможем его оправдать, если станем говорить правду.

— Нет, я не об оправдании, — Койдан говорила быстрее и свободнее, — я о ситхах. Их хотят уничтожить.

— Все мы воюем против ситхов, и уже давно, — снисходительно ответил Марден.

Мэй молчала. Только смотрела прямо в глаза Койдан: «Ничего. Держись».

— Нет, не в этом дело: их хотят уничтожить полностью. Военных, гражданских, тексты, знания — всё.

На этих словах Марден улыбнулся. Холодно, нехорошо.

«Он ведь общался с ними, с кругом магистра Крэйдел. Глупо, всё слишком глупо», — с испугом подумала Койдан.

— Ясно, — произнёс Марден, — а теперь объясни мне, падаван, и объясни чётко. Кто это планирует, откуда ты об этом знаешь и при чём здесь твой учитель.

Койдан хотела выпить кофе, потом поставила чашку.

— Магистр Крэйдел. Она оставила в разуме канцлера ментальную закладку на геноцид ситхов и обвинила моего мастера в том, что он пытался вторгнуться в её разум. Это произошло на моих глазах.

Койдан выдохнула. Марден смотрел на неё с напряжённым интересом, Мэй тепло улыбалась.

— Мы верим тебе, — заговорила она, — в Силе твои слова звучат правдиво, а твоё сознание открыто. Но мы долго не были в Храме, и многого не видим. О твоём мастере ходят тревожные слухи, и ты боишься за него. Что его может ждать? Что мы можем для тебя сделать?

— Не для меня, — твёрдо и решительно сказала Койдан, — для мастера. Он остаётся — пока остаётся — в магистрате, и он многое знает. Скоро канцлер предложит Сенату указ о продолжении войны, и Крэйдел почти уверена, что его примут. Флотом, который полетит в Империю, будет командовать магистр Сталхен. А меня отправляют на его флагман, адъютантом Сталхена.

Марден продолжал холодно улыбаться. Мэй как будто отошла в тень.

— Флагман Сталхена пока неизвестен, — Койдан говорила это почти торжественно, — и мой учитель рассчитывает, что Ваша «Белая звезда» сможет стать этим флагманом.

От прежнего испуга Койдан не осталось и следа. Она смотрела в глаза Мардену: согласишься? сможешь? спасёшь ли ты нас, Марден Фирнис, капитан «Белой звезды»?

— Сталхен? — в голосе Мардена звучало любопытство, но это было холодное любопытство учёного, — неплохой выбор. Талантливый адмирал, был принят в совет, но в нынешнюю войну вернулся на поле боя. И при этом готов во всём подчиниться воле Силы, вот только, — и Мэй, и Койдан вздрогнули под колючим взглядом Мардена, — у его воли Силы есть имя — Алаис Крэйдел. А он сам вряд ли это замечает.

Мэй и Койдан затихли. На секунду им показалось, что в словах Мардена было что-то большее, чем просто ирония.

Первой пришла в себя Мэй.

— Знаешь, может быть, Сталхен всё замечает. Помните, ему было дано пророчество — придёт избранный Силой, и дальше ещё что-то. А на следующий день он нашёл Крэйдел и привёл её в орден. Я уже не помню ни текст, ни ту историю: это было ещё тогда, когда я не пришла в орден.

— А Сталхен помнит, — тихо, уже не улыбаясь, сказал Марден.

Отхлебнул чай, продолжил:

— Только пока он один до конца верит ей. Как ты думаешь, — обратился он к Койдан, — зачем Крэйдел устроила эту авантюру: оклеветала твоего мастера перед канцлером, а потом с ним ничего не сделала?

— Сначала испугалась, что обман разума будет раскрыт, а потом решила не тревожить орден, — ответила Койдан, вместе с тем как будто спрашивая Мардена: «правильно ли я говорю?»

— Не совсем. Она хочет объявить Рэвео падшим, как только он станет говорить против неё. Или даже объявить государственным преступником, что будет ещё эффектнее. Понимаешь, — Марден снова улыбался, — она боится Рэвео. Она — боится — нас. А вы прекрасно помните и без меня, куда ведёт страх.

Мэй напряглась, Койдан о чём-то долго думала.

— Знаете, — Марден улыбался почти торжествующе, — если за любые слова или действия против геноцида нас объявят павшими во Тьму, то мы не дадим себя объявить ими. Мы сами объявим павшими их: Крэйдел, Сталхена и всех, кто с ними.

— Тем более, — подхватила его мысль Мэй, — мы скажем правду.

— Спасибо вам, — сказала Койдан.

— А теперь нам пора, — Марден резко встал, Мэй поднялась вслед за ним.

— Да пребудет, — сказала вместо прощания Койдан, — с нами.

Марден и Мэй ушли. А в ушах отчего-то стояли случайно сказанные слова:

«...у воли Силы есть имя — Алаис Крэйдел...».

***

Идти до Храма пешком было полчаса. Мардена в Храме никто не ждал — значит, у него есть время обдумать произошедшее.

— Пойду пешком, — сказал он сестре. Та кивнула: я с тобой, отвлекать не буду.

Было прохладно. Ветер играл волосами Мардена: в отличие от большинства рыцарей он, редко воевавший на земле, стриг их не очень коротко.

Но Марден не чувствовал прохлады. Он пытался понять, что стоит за словами Койдан: слишком непохожими были действия Крэйдел на обычные решения ордена. Джедаи нередко предупреждали сенат об угрозе, порой настаивали на начале войны. Но орден всегда — всегда — требовал заключения мирного договора при первой возможности. Орден не избегал войны — но не позволял ей затянуться.

А теперь — добиваться войны на истребление? Идти на обман ради неё?

Ведь не могут же магистры не знать, что тогда будут погибать и республиканцы. Не могут же не понимать, что не все ситхи — воины. Не могут же не видеть, что Империя готова подписать любой договор?

«Рядом с ситхами желание убить начинало звучать там, — вспомнилось ему, — не это ли желание слышит магистр Крэйдел? Не его ли готов подхватить орден?».

Не так, не здесь ищешь, — звучало оттуда, — не ищи, не время искать...

Марден оборвал себя. Сколько раз он сам говорил сестре: «Не всегда важно, откуда проблема взялась — важно, как её решить». И теперь... Теперь слишком многие не походили на себя. Значит он, Марден, обязан остаться собой.

Порыв ветра дунул ему в лицо. На Корусанте наступал вечер, и были видны серебристые огни Храма.

«Надо поговорить с Эорном, — думал Марден, — мы одно время сражались вместе. Надо понять, насколько мне доверяют в кругу Крэйдел, сначала держаться их сторонником. Надо пристроить Мэй — хотя бы собственным помощником. Надо запасаться связями в будущем флоте Сталхена: только через магистрат адмирала изменником теперь не назовёшь, здесь нужна будет поддержка оружием.

А пока — восстанавливать связи в кругу Крэйдел. Искать былых друзей — тех из них, кто теперь в ближайшем окружении магистра».

Десять лет назад, когда Марден только получил звание рыцаря, Алаис Крэйдел вошла в магистрат. Она была...

Но тогда Мардену, да и не ему одному, не она была важна. Кто будет думать о новом магистре, приходя из боя? Давно вокруг мирный Корусант, а тело до сих пор чувствует чужую боль, там до сих пор рвутся жизни... А здесь магистры говорят со снисходительным укором: ты не умеешь отстраняться, ты пускаешь войну в своё сердце, ты допустил слишком много погибших, ты был не достаточно безжалостен, не достаточно сострадал к врагам, ты... И слишком сильно хочется спросить: а когда вы последний раз были в бою сами?

А с приходов Крэйдел среди тех, снисходительных взглядов появился другой: колкий и вдумчивый. Среди мудрых речей — рубленые фразы. Среди споров о Силе — цифры, факты и мелькающее иногда словечко «там».

За Крэйдел хотелось идти, и Марден пошёл одним из первых. Все знали, что она — протеже магистра Сталхена, но не замечали этого. Сталхен, командующий флотом ордена, появлялся в Храме редко — а она ждала у себя в кабинете после каждой миссии. В нём исчезали границы между рыцарями и магистром: она говорила о делах совета, спорила на равных... Порой обсуждали не только дела, и она спокойно рассказывала, как родилась полукровкой на Аркании, провела первые пятнадцать лет жизни в рабстве, как с трудом училась не делить мир на господ и рабов...

Тот год, когда Марден после миссии почти сразу шёл в кабинет к ней, казался ему лучшим в жизни. В тот год он всё реже называл её по фамилии, всё чаще — «Алаис».

Потом вокруг неё стали появляться «приближённые» — не просто те, кому она больше доверяла, но те, кто рассчитывал однажды попасть в магистрат по её протекции. Эорн предложил Мардену стать одним из них, но тот отказался: слишком легко «ближний круг» затягивало в интриги магистрата, слишком горько было смотреть, как сподвижники превращаются в свиту. И тогда Марден стал постепенно уходить, потом сестра доросла до совместных миссий....

А потом был короткий разговор с Алаис.

— Ты стал реже заходить ко мне, — она заговорила в трапезной.

Тогда было негласное правило: на равных магистр держаться только в своём кабинете, за его порогом — вести себя с ней так же, как с остальными членами совета. И всё же тогда Марден посмотрел ей прямо в глаза и спокойно сказал:

— Да, Алаис.

— Понятно.

— Станешь уговаривать вернуться?

— Нет. Напротив, я считаю, что ты прав.

— Вот как? — Марден удивился: Алаис не любила смягчать трудные разговоры, — почему же?

— Тебе там не место. Ты достойнее многих джедаев, а в магистрате такие, как ты, не нужны: ты слишком светлый для Совета, — Алаис говорила холодно. Не хвалила, не льстила — оценивала, как коллекционер картину.

— Забавно. Посмотришь на магистров — они светятся так, что скоро на них детекторы будут реагировать. А вот ты говоришь...

— Понимаешь, — Алаис говорила спокойно и вдумчиво, — многие проносили свет через кровь и грязь. Я видела тех, кто проносил свет через отчаянье, потерю цели жизни. Но я не видела никого — никого — ни вокруг себя, ни в прошлом, кто смог бы пронести свет через магистрат. Это ведь происходит очень просто: есть твой долг. А есть сенат и его игры. Если хочешь исполнить долг — научись в них играть.

Алаис задумчиво молчала. Через некоторое время Марден спросил её:

— Тогда зачем ты сама стала магистром?

— Не знаю, — лицо Алаис было абсолютно серьёзным.

Она продолжила:

— Сталхен услышал там: однажды мне понадобится власть и влияние. Мы сами пока не знаем, зачем.

— Но это изменит судьбы Галактики?

— Сталхен это видит так. А я ему верю.

Снова повисло молчание. Алаис резала на тонкие кусочки рыбу с Алдераана и, казалось, не видела Мардена.

Вскоре он повернулся к ней, чтобы сказать что-то вежливое на прощание

— Постой, — вдруг скала Алаис, — я не хочу с тобой прощаться. Если посчитаешь нужным, заходи ко мне в кабинет. Может быть, однажды мне снова понадобиться увидеть орден твоими глазами.

Марден кивнул.

Потом они молчали всю трапезу, и Крэйдел ушла первой. С тех пор между ними были только разговоры по долгу службы.

Через восемь лет она стала великим магистром.

«Слишком много лет прошло с тех пор. Но всё же... всё же она не из тех, кто забывает свои обещания, — подумал Марден».

Иди, иди, ищи, нащупывай. Тебя ждут, — звучало там.


***



— Что мне надо делать? — спросила Мэй недалеко от лестницы Храма.

— Пока ничего. Скоро всё будет известно наверняка.

Сегодня будет разговор. Не с приближёнными магистра Крэйдел, а с членом совета... с Алаис.

Глава 2. Предназначение и назначение

В Кабинете Алаис было удивительно просторно: светлые стены, широкие окна, небольшой стол с инфокристаллами и документами. Ни следа долгой работы в одном месте — стандартная мебель, стандартная планировка, стандартное оформление.

За столом сидела Алаис: серебристый плащ, изящные наплечники, короткая стрижка.

— Входите, рыцарь Фирнис, — сказала она, не отрываясь от чтения.

Он вошёл. Из-за стола выплыл по воздуху стул и опустился рядом с Марденом.

— Здравствуй, Алаис, — сказал он.

Она как будто не удивилась тому, как Марден к ней обратился. Спокойно обернулась и с улыбкой ответила:

— Здравствуй, Марден.
Она, казалось, не постарела с тех пор, как Марден последний раз был в этом кабинете. Такая же почти белая кожа — как у всех полукровок-арканиан. Те же правильные черты лица и ни следа возраста на них.

«Все арканиане долго не стареют, — подумал Марден, — правда, потом стремительно угасают». Он не думал о деле: не хотел, чтобы Алаис почувствовала его тревогу или напряжение.

— Помнишь, ты когда-то говорила, что хочешь видеть орден... как он живёт. Не только то, что должно быть заметно магистру, но и то, что видят обычные рыцари.

— Да, помню, — просто ответила Алаис. Ни любопытства, ни удивления, — когда-то хотела. Мне уже давно не до этого.

— Когда-то, — зло сказал Марден, — когда-то ты была для многих идеалом.

— Ты пришёл напоминать мне о прошлом? — в голосе Алаис промелькнуло снисхождение, — ради этого и старое «ты», и этот почти дружеский приход. У меня теперь нет времени на воспоминания.

Марден не скрывал своей досады: пусть Алаис видит всё, что он думает. Пусть видит разочарование Мардена, его мечты о прошлом, его тревогу о ней... только о ней.

— Нет времени на воспоминания, — Марден неприятно усмехнулся, — нет времени на нас, простых джедаев. Вот и не видишь: тебя начинают бояться. Ты ведь и не замечала этого: сначала старые друзья уходят от тебя, потом в тебе видят только очередного магистра, потом тебе не хотят доверять... Но это всё были мелочи, из-за них я бы не вспомнил о тебе. Просто я вернулся с войны — а в ордене то и дело мелькает страх. Шепотки, осторожные слова, разговоры, которые не должны услышать лишние уши... твои уши. А ведь раньше тебе доверяли то, что не доверили бы никому.

На лице Алаис не осталось и следа снисхождения — только холодный взгляд прямо в глаза Мардену.

— Зачем ты допустила это? — резко спросил он.

Искренний вопрос, искренняя тревога, искренняя досада. Алаис должна поверить ему.

— И кто же так... шепчется? И о чём?

Марден замолчал.

— Или ты думал: «поговорю с Алаис, и она сразу же раскается. А доносить я ей не буду, да и она никогда о таком не попросит», — насмешливо продолжила она.

— Кто? — задумчиво ответил Марден, — многие. Простые рыцари, те, кто давно не был в Храме. У тех, кто работает на Корусанте, я такого не видел. Хотя... у Койдан Веннир что-то промелькнуло.

— Ясно, — задумчиво произнесла Алаис, — продолжай.

— Говорят о том, что война может перейти на территорию Империи. Ещё недавно стало мелькать что-то об измене магистра Рэвео. При этом боятся отчего-то не сколько Рэвео, сколько тебя.

— Хорошо, — Алаис говорила тихо, — спасибо. Ты был прав: я перестала говорить с простыми джедаями, и вот, — она усмехнулась, — у них в голове слухи и домыслы.

Марден кивнул.

— И у меня в голове тоже только слухи и домыслы. — горько сказал он, — Расскажи мне, что происходит на самом деле.

«Если ты хочешь, чтобы орден снова доверял тебе», — осталось несказанным.

— Хорошо. Это всё началось лет сорок назад, — Алаис говорила спокойно, и Мардену было легко слушать её.

...Лет сорок назад Эвиан Сталхен, тогда ещё не магистр, летел на Арканию: нужна была помощь её флоту. В гипере он медитировал, как и всегда. И сквозь медитацию он то ли услышал, то ли увидел строки:

«Придёт избранный,
чтобы ...
и принести равновесие в Силу».

Вторую строку он тогда то ли не разобрал, то ли не смог запомнить. Но он почувствовал: с ним говорил сам мир.

Потом Сталхен прилетел на Арканию, там встретился с моим отцом — конструктором космических кораблей. Среди его прислуги он случайно увидел меня: там, на Аркании, место домашнего слуги — самое лучшее, на что может рассчитывать полукровка. А я была сильной одарённой, и Сталхен решил: то пророчество было обо мне. Он поговорил со мной, с моим отцом...

Знаешь, Марден, мой отец был хороший человек, и меня по-своему любил. Он дал мне место служанки у себя в доме, где не были ни непосильной работы, ни надсмотрщиков с электрошокерами. Но он предпочитал не идти против общества, и свободу мне давать не стал. А потом появился Сталхен, и отец просто подарил меня ему.

Миссия вскоре закончилась, и он привез меня на Корусант — и из служанки я превратилась в девочку из пророчества. Это пророчество изменило всё жизнь Сталхена: ничего подобного раньше не случалось ни с ним, ни с его окружением. Он так и не стал моим мастером, но добился, что Рэйтан, один из лучших мечников и менталистов ордена, взял меня в падаваны. Потом Сталхен познакомил меня со многими из магистров, ввёл в дела совета и выдвинул мою кандидатуру после смерти Хайдарры. У нас были странные отношения: он верил в мою избранность, но не мог объяснить, в чём она заключается. Он делал для меня всё — а я не знала, что надо делать мне самой. Так было до войны.

А потом пришли ситхи.

Знаешь, Марден, ситхи ведь не более жестоки, чем люди на любой войне. Канцлер боится, что их технологии непонятны для нас — Республика и раньше сталкивалась с другими цивилизациями. В них было другое — то, что потрясло и меня, и Сталхена.

Они сражались в двух мирах. Они перекраивали Силу.

Сила всегда стремится к миру — они заставляли её помогать им в убийствах. Нет, не в тех убийствах, которые неизбежны ради обороны или стабильности государства. Они заставляли Силу помогать им в междоусобицах. Помогать в захватнической войне. Помогать в нападении на нас, джедаев. И Сила их слушалась, вот что самое страшное.

И тогда мы со Сталхеном поняли: пророчество было о них. Почти сразу после нападения Садоу он сказал мне, что вспомнил полный текст:

«Придёт избранный,
чтобы уничтожить ситхов
и принести равновесие в Силу».

Так я увидела, что прошлое было не напрасно: у меня было звание верховного магистра, была власть и влияние. В храм доставили трофеи, их исследовали наши учёные... дальше я не стану вдаваться в подробности, но мы создали реагент, который может уничтожить не только самих ситхов, но и всё, что они создали. Скоро его распылят над Империей.

Да, я уже давно всё решила, уже давно был разработан план — ещё тогда, когда Республика терпела поражения. И вот теперь канцлер принял этот план.

Завтра же я соберу всех, кто в Храме, и расскажу им многое из того, что рассказала сейчас тебе. В тот же день в сенате канцлер предложит продолжать войну. Я уверена, что Сенат его поддержит...

Алаис долго молчала. Марден тоже не мог найти слов, он не мог даже понять, что думает о рассказе Алаис.

Через некоторое время он спросил первое, что пришло в голову:

— А почему ты уверена в согласии Сената?

— Это просто, — было видно, что Алаис говорит на привычную тему, и теперь ей легко, — раньше война не касалась сенаторов лично. В крайнем случае, страдало их имущество, но своей жизнью они не рисковали. А когда ситхи напали на Корусант, бомбы падали рядом со зданием Сената. И вот тогда многие сенаторы по-настоящему поняли, что это такое — погибнуть на войне. А после такого захочется отомстить хотя бы за свой страх.

Марден тревожно молчал. Он понимал, что теперь надо говорить о своём флагмане, но... Молчала и Алаис, как будто не решалась сказать что-то важное.

— Тебе что-то не нравится, — наконец произнесла она.

— Да, — ответил Марден, — мы хотим уничтожить Империю. Мы отказываемся от мирного договора и нападаем сами. А Силу для таких войн используют...

— Только ситхи, — чётко выговорила Алаис.

Она смотрела прямо в глаза Мардену.

— Я давно об этом думала, — сказал она немного спокойнее, — это просто и страшно. Ситхи сделали невозможное — перекроили Силу под себя. И нам теперь действовать в этом, перекроенном мире, действовать по его законам.

— Тогда мы сами встанем на место ситхов, — Марден сказал то, что не надеялся произнести не только в лицо Алаис, но и про себя.

— Нет, — уверенно ответила Алаис, — пока война будет продолжаться, я буду везде говорить о нашей правоте. А потом, лет через сорок, кто-нибудь... Может быть, даже ты скажешь, что геноцид (тогда никто не будет стесняться громких слов) был противен Силе. Меня назовут падшей во Тьму, вас — преступниками. Орден откажется от нас, юнлингам будут запрещать интересоваться нами... И орден будет чист и сможет снова нести добро, — Алаис сухо рассмеялась.

— Хорошо, — спокойно сказал Марден, — но тогда я бы хотел попросить тебя...

— Слушаю, — отозвалась Алаис.

— Тебе всё-таки нужен кто-то, кто видит магистрат глазами ордена. Особенно во время этой войны, когда джедаи должны поверить тебе. Я бы хотел, чтобы «Белая звезда», мой линкор, стал бы флагманом Сталхена.

— Скромная просьба, — усмехнулась Алаис.

— Я стану твоими глазами там, на фронте. Что-то буду рассказывать Сталхену, что-то — сразу тебе. А в сражениях ты меня знаешь, мой корабль будет надёжным флагманом.

— Хорошо, — медленно сказала Алаис, — считай, что ты назначен. Послезавтра это будет в приказе.

— Спасибо, — искренне ответил Марден.

Алаис бросила взгляд на датапад — Марден понял, что она хочет вернуться к работе.

— Мне пора, — сказал он, — да пребудет с тобой...

— И с тобой, — ответила Алаис.

Марден вышел. Алаис погрузилась в работу.

***

Мэй ждала брата в его комнате.

— Ну что? — спросила она, как только он вошёл.

— Удача. Алаис мне верит, «Белая звезда» будет флагманом.

— А сама Крэйдел? — осторожно произнесла Мэй, — почему она...

— Считает, что ради хорошо дела можно стать ситхом на время, она сама почти так сказала, — зло выговорил Марден, — и не будет ничего страшного. Расскажу завтра, а сейчас — спать.

«А я ведь только сегодня вернулся в Храм, — подумал Марден, — а кажется: жизнь назад».

Интерлюдия. Расставание с магистром

Чернота за окном.

Ровная чернота гиперпространства. В Силе — ни единого отблеска жизни. Только ровная тишина вокруг.

Марден сидел в каюте и вслушивался в тишину — медитировал.

Позади, до входа в гипер, был Корос — длинное, вычурное название «Система Императрица Тета» так и не прижилось. Впереди был Коррибан — родина ситхов и кладбище величайших из них, не столица их Империи — но место, которое дороже и важнее столицы.

Позади были знакомые гипертрассы, была Республика. Были полтора года, за которые весь орден стал считать его доверенным лицом магистра Крэйдел. Была речь Алаис о новой войне перед всем орденом. Был и ответ магистра Рэвео на неё: джедаи падают во тьму. Это был злой, правильный, честный ответ, многие были готовы согласиться...

Алаис не стала спорить с ним. Просто обвинила в измене — строго, спокойно, продуманно. А канцлер подтвердил её слова по голографической связи. Рэвео тогда хотели исключить из ордена и отдать светскому суду, где его смерть была бы неизбежной...

Но Алаис выбрала ему приговор сама: всего лишь заключение в Храме. Здесь полагалось восхититься милосердием Алаис и после этого разойтись.

Вот только вдруг заговорила всегда тихая и осторожная Койдан.

— Я всё ещё ученица мастера Рэвео, — спросила она тогда с колючей усмешкой, — или мне следует искать другого учителя при живом мастере?

Марден помнил: тогда он не знал, что ему говорить. Не знали и остальные: напряженно переглядывались, шептали что-то друг другу.

— Полагаю, — через некоторое время ласково и снисходительно заговорила Алаис, — что магистр Рэвео отрёкся от верности нашему ордену, а значит и от тебя. Если кто-то согласиться взять тебя в падаваны — пусть берёт.

И снова все молчали, а Рэвео, бывший магистр, не поднимал глаза на Койдан.

Через день её отправили на какую-то сельскохозяйственную планету, где орден недавно основал анклав.

А потом, вдали от чужих глаз, Алаис и Сталхен Силой погрузили Рэвео в стазис —
странное, малоизученное состояние между жизнью и смертью.

Марден помнил, как они спустились на нижние ярусы храма — он сам, Алаис, её ученик, несколько прежних друзей Мардена — и несли тело Рэвео. Они шли вниз и вниз, мимо
комнат, подсобных помещений, архива текстов на материальных носителях, архива техники доракатанских цивилизаций... Марден помнил, как сначала перестали мелькать живые, потом исчезли и дроиды. Алаис отпирала двери тяжёлым ключом, выкованным из металла: здесь замки открывались раз в несколько сотен лет, а за такое время в храме менялись все коды идентификации.

Марден чувствовал, как вместо светлой и спокойной Силы храма проступает что-то иное — оно казалось вязким и тягучим, и вместе с тем как будто шуршало. Так шуршит змея по высохшим листьям — заметит? укусит? проползёт мимо?

— Что происходит? — напряжённо спросил кто-то из молодых.

— Здесь хранятся технологии Раката, — объяснила Алаис, — они когда-то построили всю свою технику на Тёмной стороне. И теперь многое из их изобретений безопасно хранить только у нас. Одно из них я хочу использовать.

В Силе клубились страх и тоска тех, кого Раката назвали своими рабами когда-то — когда даже мысли об ордене джедаев не появились. Сколько тысячелетий назад это было? Каким был тогда мир? Отчего боль, которую ощущали в те времена, можно почувствовать и сейчас?

Джедаи шли по коридору мимо запертых дверей, и казалось: там, за тяжёлыми замками, время остановилось. Зайди — и вокруг исчезнет и нынешняя война, и орден, и город на Корусанте.

— Пришли, — сказала Алаис и провернула ключ. Высокая дверь медленно открылась.

В просторном зале всюду были овальные столы по пояс Мардену. Над ними к потолку устремлялось ровное свечение, то белое, то голубоватое.

— Эти приборы могут сохранять объект в стазисе бесконечно долго, — сказала Алаис, — по крайней мере, так говорится в архивах.

— Я правильно понимаю, — спросил Эорн, — что магистр Рэвео не выйдет из стазиса.

Марден всматривался в столбы света — ему показалось, что это холодная и ровная Сила гиперпространства замерла над древними артефактами.

— Да, не выйдёт, — ответила Эорну Алаис, — казнь магистра — слишком большой скандал для ордена, а в живых его оставить невозможно. А так официально он жив, и даже вполне здоров.

— Осталось понять, — теперь она говорила немного быстрее, — как оно включается.

На её датападе появился перевод ракатанской инструкции — Алаис коснулась одного из столбов света Силой, Эорн и Марден поместили тело магистра в магнитные захваты.

Не было ни спецэффектов, ни внезапно нахлынувших эмоций.

— Так спокойно, как будто каждый день сюда ходим, — напряжённо усмехнулся кто-то из младших.

— Нам пора обратно, — сказала Алаис.

***

Вспоминать тот день было странно. Когда Марден вернулся, Мэй всё тревожилась: Алаис заметит, что её брат сочувствовал Рэвео.

— А я его не жалею, — ответил Марден тогда, — он одиночка и сам виноват в своём поражении.

— Но он же... — осторожно начала сестра.

— Решил повести орден за собой, — перебил её Марден, — а кто был готов идти за ним? Он думал: «Вот выйду, скажу им красивые слова, и они мигом отвернутся от Алаис. Я же магистр, а значит, каждый джедай восхищается моей мудростью по своей природе». Вот только за одну речь перед орденом сторонников себе не соберёшь. Ну и — один против ордена. А орден сейчас такой, что съел его не задумываясь.

— А как же Койдан? Она же поддержала его.

— Койдан... Сказали красивые слова и позволила себя изгнать. Ей бы удержаться на Корусанте любой ценой, а она — «Какой у меня статус? Решите это, пожалуйста, магистр Крэйдел». Вот её и отправили на...

— Спинтир, — Мэй назвала планету, где теперь была Койдан.

— Да-да, на Спинтир.

— А ты не думаешь, что и нас так же отправят на какой-нибудь Спинтир, — спросила Мэй. Это не был страх, просто ей хотелось разобраться в планах брата.

— Не думаю. Я не Рэвео, и в одиночестве никогда не окажусь. Мы с Алаис недавно говорили — о страхе, о магистрате и ордене, как всегда говорим. И она сама попросила меня — да, это именно она попросила — чтобы я остался на год работать при ней. А заодно собрал вокруг себя далёких от власти джедаев и устроил бы что-то вроде тех бесед, которые раньше делала Алаис.

— И о чём же будут эти беседы? — недоверчиво спросила Мэй.

— О работе магистрата, о самой Алаис...

— Понимаю, — тихо и сосредоточенно сказал сестра.

За полтора года вокруг Мардена собрались многие — стражи и защитники, дипломаты и целители, воины и ученые. В его кабинете встречались книжник Одан-Урр и разведчица Илнуа Веллет, редко залетавший в орден странник-одиночка Раэнт Хайниб и исследователь Роун Савених — один из тех, кто создал реагент, предназначенный для уничтожения ситхов. Встречались многие — друзья и не знакомые друг с другом люди, соратники и те, кто стоял на грани вражды.

Встречались, спорили, то верили, то не верили Мардену.

А тем временем Алаис наладила производство в анклаве на Дантуине реагента — Акайро (как его часто стали называть по фамилии главного разработчика), «Системы Сиенара» увеличили производство боевых кораблей, республиканские дипломаты убедили Арканию не поддерживать ситхов в войне и сохранить нейтралитет...

Но всё это было позади. Сейчас вокруг было только гиперпространство и «Белая звезда», летевшая сквозь него.

А впереди был Коррибан.

Глава 3. Над Коррибаном

«Выход в реальное пространство через три… две… одну…»

Адмирал Сталхен увидел, что в широком окне капитанского мостика «Белой звезды» резко появились тёмно-красная поверхность Коррибана.

«Из космоса эта планета похожа на огромную пустыню — подумал он, — там, говорят, у деревьев алые листья, и даже стволы красные. Забавно. Через час там по-настоящему будет только пустыня — а отсюда даже не будет видно разницы».

Через секунду на экране перед окном возникли изображения остальных линкоров Республики.

Эскадра Сталхена вошла в пространство ситхов первой. Вскоре республиканские корабли должны были выйти над Зиостом и Ч’ходосом, Атиссом и Ашес-Ри. Но раньше всех должен был погибнуть именно Коррибан, колыбель ситхов — пусть они воспримут её гибель как смерть всей Империи.

Это было рискованно — выйти из гипера в восьми километрах над поверхностью планеты. При обычной орбитальной бомбардировке этого и не требовалось, но она велась, в основном, лазерным оружием. А теперь надо было как можно скорее сбросить бомбы с агентом Акайро — и для ситхов атмосфера станет непригодной для дыхания. Впрочем, после распыления республиканцы смогут спокойно дышать на поверхности Коррибана даже без скафандра.

Линкоры выстроились над полюсами и основными параллелями.

«Выпустить истребители» — приказал Сталхен всем кораблям. Марден, чьё рабочее место было рядом, отдал такой же приказ для «Белой звезды».

С экваториальной базы начали подниматься в воздух истребители ситхов — корабли крупнее пока не вступали в бой. Первые истребители Республики уже были в атмосфере.

«Начать бомбардировку».

Там, в атмосфере, завязывались первые бои, падали первые бомбы.

Скоро поднимутся крейсера и линкоры с базы «Дрешде» — до атаки остаётся минуты две. Космопорт уже обстреливается, но многие корабли уже загерметизированы, и Акайро не сможет уничтожить их экипаж, а броня выдержит первые взрывы. Остальные базы ситхов успели сделать меньше, но корабли могут подняться и с них.

«Линкорам “Канцлер Эскахи”, “Надежда” и “Императрица Тета”, — приказал Сталхен, — переместиться на координаты...»

Крик.

На секунду Сталхену показалось, что нет ни мостика, ни эскадры, ни боя в атмосфере. Был только крик — ровный, отчаянный, протяжный. Он был всюду — над Коррибаном, среди кораблей Республики, звучал из гипера, рвался из самого Сталхена... Он не был звуком — но оглушал. Он не был чувством — но от боли было трудно стоять.

В мире был только крик.

«Нет» — думал Сталхен. Мысли звучали в голове глухо, сбивались, смешивались между собой. Что-то словно сминало их, как взрывная волна сминает стены.

«Нет, не слушать, не слушать. Это — оружие ситхов, им надо отвлечь наше внимание. Не слушать, не слушать. Нет крика, крик не важен. Есть мостик, есть линкоры. Не слушать, не поддаваться. Ситхам нужно, чтобы ты поддался — не слушай, не слушай».

На экране переместилось изображение линкора «Надежда». Сталхен сосредоточился на голограмме — крик не затих, но уже не отвлекал так сильно.

Первый ситский крейсер уже покидал атмосферу. Марден приказал атаковать его из турболазеров.

Большинство ситских баз было уничтожены, но над северным полярным кругом несколько крейсеров атаковали республиканские корабли.

«Линкору “Верность” перейти на точку над пересечением шестьдесят шестой параллели и пятнадцатого меридиана», — приказал Сталхен.

Сначала он хотел перевести туда и «Ясный», но с него бомбили Малый Коррибан, где был главный гражданский космопорт планеты. Оттуда ещё могла начаться эвакуация, а «Ясный» не пропустит тех, кто станет улетать с Коррибана.

«Белая звезда» отстреливалась успешно, «Императрица Тета» нанесла ситскому линкору серьёзные повреждения, несколько ситских крейсеров уже падали на Коррибан.

...Там, внизу, кричали живые и кричали мёртвые. Кричали те, кто попал в центр взрыва и не заметил своей смерти. Кричали те, кого завалило обломками зданий. Кричали те, кто вдохнул растворённый в воздухе яд — и их лёгкие остановились. Кричали ситы, люди, долго жившие на Коррибане рабы множества рас. Кричали хсиссы и тук’аты, деревья и высокие травы — все, кого коснулся отравленный воздух.

А бесцветный газ чуть тяжелее воздуха разносился по Коррибану, проникал в дома, залетал в подвалы и пещеры.

Нечеловеческий, невозможный крик всё ещё стоял в ушах Сталхена. Но от командования он уже не отвлекал.

***
Адмирал Сталхен так и не станет известен среди неодарённых. А в ордене через несколько десятков лет о нём будут думать многие — называть героем и убийцей, восхищаться и презирать. И почти каждый задумается: что же он чувствовал тогда, в тот миг, когда впервые уничтожил жизнь на всей планете? Кто-то решит, что он безумно, почти по-детски радовался. Кто-то — что спокойно наслаждался чувством своей правоты. Найдутся и те, кто припишет Сталхену сомнения и муки совести.

А правда была проще. Сначала Сталхен думал только о ситских кораблях над Коррибаном, потом — о боях над Зиостом и Джагуадой, которые начались лишь на полчаса позже коррибанского, потом оказался на грани поражения над Рельгом.

А через несколько дней и Сталхен, и остальной республиканский флот привыкли к бомбардировкам. Одарённые уже почти не обращали внимания на тот след, который остаётся в Силе после мгновенной гибели многих. И самую первую бомбардировку они уже не вспоминали.

Не было смысла думать о ней.

***

— Там не осталось ничего живого, — сказал Марден, — но не стоит думать, что не осталось ничего разумного.

— Призраки? — спросила Мэй.

— Да.

В каюте Мардена собралось четверо: кроме него и сестры там была джедай-тень Илнуа Веллет и Эорн Хорбэ, один из лучших менталистов ордена. Ещё во время кампании лорда Садоу Веллет смогла захватить некоторых ситхов в плен, а Эорн просматривал их память.

— Я знаю о призраках немного... — заговорил Эорн.

Он был миралука, и подчёркнуто простая белая повязка скрывала пустые глазницы. Иногда Мардену становилось не по себе рядом с ним: слишком много было в Эорне неправильного, непонятного — и зрение через Силу, и способность легко просматривать чужие воспоминания, и замкнутость... К тому же Алаис разрабатывала какой-то проект в менталистике на грани дозволенного в ордене — о нём мало знали и остальные магистры, и сам Марден, а Эорн был там главным помощником.

— И всё же именно о коррибанских духах лучше всего расскажешь именно ты, — ответил Марден.

— Ладно.

Мэй сидела за столиком и слушала сосредоточенно, но... немного беспечно, как будто на обычной лекции для старших падаванов. Илнуа соскользнула в медитацию: она уже много раз слышала рассказ Эорна. Марден достал свой датапад: на нём высветилось, что несколько истребителей уже отремонтировали после битвы.

— Призраки есть далеко не в каждой гробнице, — говорил Эорн, — только Тёмные лорды, и то не все. Самое забавное, что сами по себе призраки могут не очень много: в их гробницы молодёжь пускают сразу после окончания их академии. Что-то вроде церемонии посвящения у примитивных племён.

— Или похода за кристаллом для юнлинга, — вдруг сказала Мэй.

Илнуа вздрогнула, а Эорн как будто не удивился её замечанию.

— Угу, примерно. Так вот, молодёжь там ищет разные артефакты, ну и сражается с местными ловушками. Но, на самом деле, там главная опасность — это всякие особо искажённые звери, ну и технофорсовые штуки вроде коридоров с миражами. А сами призраки... я бегал по памяти одной девочки, так она в свои девятнадцать победила призрака Тёмного лорда, и никто особо не удивился.

— То есть большую группу в гробницы брать не надо, — уточнил Марден.

— Да, — ответил Эорн, — а вот неодарённых брать с собой очень не советую. Там на каждом шагу форс-реальность, и они не отличат её от настоящей.

— Ясно. Пойдёт Мэй, Илнуа, ты и ещё несколько консулов с «Ясного».

***

Марден думал, что Сталхен станет говорить с ним на мостике, но тот пригласил его к себе в каюту. Она была почти такой же, как у самого Мардена: гладкие серебристые стены, стол с голопанелью, выдвижная кровать. Сам Сталхен сидел на очень простом стуле, рядом стоял такой же — для Мардена.

Он был похож на Алаис, как будто они были близкими родственниками — те же правильные черты лица, такой же напряжённый взгляд. Даже длинные рыжие волосы только придавали строгости его лицу.

— Да пребудет с Вами Сила, адмирал.

— И с Вами, капитан, — Сталхен скупо улыбнулся.

— Скоро с моего корабля в гробницы отправится отряд, и он может встретить выживших ситхов.

— Нет, пленники оттуда нам сейчас не нужны.

Марден давно не мог объяснить себе, какие у него сложились отношения с адмиралом. Они не ограничивались уставом... но больше ничего Марден не мог сказать. Сталхен часто обсуждал с ним свои планы — но не столько хотел узнать его мнение, сколько проговаривал их вслух для себя. Сталхен был подчёркнуто холоден с ним — но даже с Алаис он держался точно так же. Марден не мог сказать, что Сталхен от него ждёт — и всё же решился предложить ему собственную идею впервые за всё время их знакомства.


— Одан-Урр сказал мне, что разработал технику отсечения живого существа от Силы. Он говорит, что не знает, как она работает на разумных — и я хочу испытать её на пленниках,.

В Силе не отразилось ни одной эмоции Сталхена.

— Рыцарь Одан-Урр? — сказал он, — не знал, что он увлекается экспериментами. Я ждал чего-то подобного от рыцаря Хорбэ, но никак не от него.

— Да, когда-то он предпочитал работать с архивами, а не ставить эксперименты. Но в эту войну погиб его учитель — и эта смерть заставила его пересмотреть... многое.

— И после этого он заинтересовался наукой? Достойно, очень достойно. Пусть ставит эксперименты на своих коррибанцах.

Сталхен открыл голопанель и обратился к Мардену.

— Насколько исправлены повреждения «Белой звезды?»

Марден легко ответил ему: состояние своего корабля он всегда представлял себе, как будто перед ним открыт его план.

«Сталхен согласился, — думал он при этом, — хорошо. Скажу сестре, что мы сможем не добивать коррибанцев: она обрадуется. А забавно, как по-разному видят Мэй и Сталхен одну и ту же идею. Они ведь похожи: оба отчасти прячутся от мира — и он со своим фанатизмом, и она... наивная, искренняя, милая Мэй».

Марден завершил доклад.

— Мне нравится с вами работать, — сказал адмирал.

Глава 4. О мёртвых и о живых. Часть 1

— Я на полчаса медитировать, — сказала Мэй.

— Угу, — ответил Марден, не отрываясь от голопанели: приёмник «Белой звезды» поймал сигнал с новостями из Республики.

Мэй закрыла дверь своей комнаты. Впервые с прихода в орден у неё не выходило... даже не войти в медитацию, а просто успокоиться. Сила звучала резкими сполохами чужой боли — и касаться её было всё равно, что опускать руку в кипяток.

«А ведь брат ничего не чувствует м ему даже в голову не пришло, что я не могу медитировать, — устало подумала Мэй, — а когда-то мы легко понимали друг друга».

Это происходило последние несколько дней: все стали изменяться. Менялись её знакомые, боевые товарищи, менялся брат — даже брат, хотя в это было труднее всего поверить. Те, кто раньше остро чувствовал несправедливость, начинали относиться к ней безразлично даже в мелочах. Мэй вспомнила, как Одан-Урр, неисправимый идеалист Одан-Урр, со скрытым торжеством рассказывал о том, что «Алый феникс» не был допущен в пространство ситхов, и всю медицинскую помощь войскам Республики теперь оказывал Целительский корпус ордена. А Эорн — вечный циник напоказ, убеждённый в иллюзорности любой победу и любого поражения — холодно и немного небрежно говорил о том, что после бомбардировки Коррибана мир изменился навсегда.

Но тяжелее всего было наблюдать за братом. Год назад Мэй видела, как он молча и непреклонно переступает через себя, чтобы войти в доверие Алаис. Тогда она с трудом принимала его — но восхищалась. А теперь... Теперь Марден спокойно жил настоящим днём, думал о текущих целях...

«Он совершенно забыл о том, что хотел создавать заговор против Алаис, — отчётливо прозвучало в голове Мэй, — он не испугался. Он не решил изменить свои планы. Он — просто — перестал — думать — о них».

Мэй стало холодно.

Захотелось побежать к брату, забыв о такте и об осторожности, и рассказать ему всё, что кружилось в голове...

«Он не услышит» — ясная, как будто чужая мысль.

Мэй вспомнила, что она всегда слушала брата: ещё десятилетней девчонкой отправилась за ним в орден, потом вместе с ним послушалась Койдан, потом смолчала, когда брат позволил Алаис отправить её в ссылку... И теперь не умела говорить, не умела спорить.

«А придётся, — насмешливо говорил почти чужой голос, — здесь каждый предаёт себя, а ты пока держишься».

Мэй думала, что надо попытаться открыть глаза всем — брату, своим товарищам, даже случайным знакомым (вдруг лучше всего услышат именно они) — заставить сравнить себя-нынешнего с собой-прошлым, взбудоражить, испугать...

«И тогда они поймут, — продолжали мелькать чужие мысли, — что они всего лишь участники самого обычного геноцида. А кто согласиться это понять?».

Мэй понимала, что она сама ничем не лучше других: она завтра отправится на Коррибан — добивать.

«Или не добивать, — звучало в голове, — ты хотела научиться убеждать, вот и убедишь Эорна взять пленных».

Впервые за несколько дней Мэй было спокойно. Она даже не погружалась в медиацию, но у неё прибавилось сил, а вместо страха и усталости за спиной была уверенность.

«Держись, — то ли подумала, то ли услышала Мэй, — раз ты ещё честна с собой. Раз ты ещё помнишь, кто ты есть».

***
Эорн, а вместе с ним ещё девять джедаев, приземлились невдалеке от Долины Тёмных лордов.

Пейзаж был — как в типичном фильме «после конца света». Эорн даже усмехнулся про себя, настолько всё вокруг было похоже на штампы из очередной «самой зрелищной премьеры». Здесь и пустыня до самого горизонта, и засохшая трава под ногами, и полностью облетевшие деревья то здесь то там, и лес голых чёрных стволов вдали, и туша какого-то мёртвого зверя прямо перед шаттлом, и пара мелких мертвых зверушек рядом с ним.

И назойливое ощущение в Силе от каждого трупа — как глубокий порез.

«Забавный всё-таки жанр, — подумал Эорн, — истории после конца света. Разве может быть что-то после конца? Хотя... эта планета погибла, а мы на ней, и мы существуем. Любопытный парадокс».

— Добро пожаловать в новый мир, — сказала Мэй, выходя из шаттла.

Тусклая сухая трава шуршала под ногами.

Невдалеке поднималась тёмно-красная горная гряда — растений там было немного, и горы не очень напоминали пейзаж из фильма. Среди скал некоторые были ниже и острее. Эорн понял: гробницы.

В Силе гряда казалось чем-то вроде чёрной дыры: само ощущение жизни искривлялось рядом с ней. Но теперь, после бомбардировки, она была слишком похожа на остальной Коррибан — это мешало сосредоточиться, не давало ясно почувствовать призраков.

Эорн повёл отряд по холмам к гряде. И красно-жёлтая земля, и непривычные очертания гробниц казались ему похожими на выдуманный пейзаж в одной из голоигр (ещё мальчишкой, до прихода в орден, он в них постоянно играл). Впереди — самый опасный монстр, а пока — вокруг всякая мелкая живность, и если убить, например, паука, из него посыплются деньги или выпадет деталь доспеха в два раза больше самого животного. Эорн увидел труп тук’аты — она разорвала себе когтями горло, когда задыхалась, но теперь кровь рядом с ней уже подсохла и сливалась с красноватой землёй.

«А внутри у неё как раз деталь от артефакта для борьбы с призраками» — пришло в голову Эорну. Он сам удивился, откуда у него такие неуместные мысли.

Вскоре отряд приблизился к высокой бордовой скале. Из неё выступала гладкая пирамида; в отличие от украшенных статуями и рельефами пирамид вдали, на ней не было ни единого выступа, только несколько рядов букв над входом.

—Латэйн Кайард, — прочитала Илнуа.

— Один из изгнанников? — удивилась Мэй.

— Не один из, — ответил Эорн, — а ученик Полла. Любопытно будет познакомиться с такой известной личностью.

— Если в этой «личности» осталось хоть что-то, кроме тьмы, — почти до неуместности серьёзно сказал Сэвир Наэти с «Ясного».

Отвечать Сэвиру не хотелось — слишком не вязалась его серьёзность со странным настроением Эорна.

— Останешься на входе, — обратился Эорн к Римейтни Хаотт, которая стояла рядом с Сэвиром.

Эорн включил меч и вырезал проход в дверях гробницы — на удивление, камень подавался достаточно быстро.

Девятка джедаев шагнула внутрь — перед ними открылся узкий, но очень высокий коридор из чёрного камня. И снова нигде не было украшений — только время от времени в нишах стен были надписи золотыми буквами, похожие на строки стихотворений.

Не выходили тук’аты, не выползали шипастые х’сиссы. Только длинный, длинный коридор.

Коридор, не совпадавший с воспоминаниями пленника ни одной деталью.

Об этом надо было предупредить остальных:

— Я просматривал воспоминания ситха, который проходил в этой гробнице испытания. Там она была точно такой же снаружи — но этого коридора не было. После входа сразу был зал.

Но уходить было глупо. Когда-то Эорн пробовал собственной боевой медитацией отвлечь внимание от флота-призрака, который наслали ситхи. Тогда у него получилось, хотя и не сразу. Он развернулся и пошёл вперёд по центру коридора. Вслед за ним — остальные.

— Оглянитесь, — резко и испуганно сказала Илнуа.

Двери за спиной не было, только ниша с написанными в ней строками.

Хотелось горько смеяться: ещё вчера и Эорн, и Илнуа убеждали Мардена, что призраки слабы в Силе. А теперь — как будто несколько лет назад — война против неизвестных существ с непонятными способностями. И оставалось только широким шагом идти всё дальше по коридору: эту игру поставить на паузу не выйдет.

Из боковой ниши — только что здесь была ровная стена — вышел кто-то живой. Это был немолодой ситх в тёмном доспехе, под которым проглядывали синие одежды.

Отравленный воздух почти не прошёл внутрь гробницы, и ситх дышал свободно.

«Он неплохо ориентируется в здешней иллюзии, а значит, пригодится нам», — подумал Эорн.

— Взять живым.

Ситх спокойно шёл навстречу отряду — горе, желание умереть достойно и то искривление самой жизни, которое сильнее или слабее звучало в каждом из них.

Искривление усилилось — Эорн понял, что с трудом стоит на ногах. Толчок Силы? Не только: пол расходился под отрядом. Эорн прыгнул вверх и приземлился за споной противника.

Пол почти полностью исчез, под ним была пропасть, и только ситх стоял на маленьком островке земли. Эорн вцепился в гладкую стену, балансировал более на Силе, чем на руках. Илнуа, Сэвир, Мэй и Хольта тоже держались — остальные упали в пропасть.

Ситха толкали Силой, на него пытались направить вихрь или выдернуть из-под ног островок пола — он стоял, и под ним двигался так, чтобы было удобно балансировать.

«Он управляет гробницей», — понял Эорн.

— Отвлеките его, — приказал он, — я доберусь до его сознания.

Мэй оторвалась от стены и приземлилась на платформу. Два меча замелькали так быстро, что Эорн плохо видел детали поединка, не всматриваясь в Силу.

«Такой темп точно отвлечёт ситха».

Теперь оставалось коснуться его сознания и снести щиты — достаточно сильные и явно поставленные не самим ситхом. Теперь мысли противника Эорн чувствовал как свои. Сквозь напряжение поединка с Мэй, сквозь усталость и мелькание клинков проступало что-то огромное...

Гробница была всюду — возносилась к небу, уходила под землю. Её стены тянулись на километры вверх, но если представить себе между ними пол — можно по нему пройти. Гробница как будто тянулась к сердцу, а второй нитью? мыслью? тянулась к лорду Кайарду.

И теперь здесь были чужаки, похожие на ледяные иглы, и каждое чувство рядом с ними искажалось. За ними тянулась смерть, и гробница отвечала им смертью сама.

Джедаи уже пытались только удержаться на стене, и Мэй атаковала ситха в одиночку. Она почти упала в пропасть — но прыгнула вверх и на лету отрубила ситху правую руку. Меч исчез внизу.

Гробница поймает меч и бросит его мне, пока ледяная будет бояться добивать. Я её страж, и она мне поможет...

«Эти стены, этот пол хотят твоей смерти. Ты тоже захватчик» — за долю секунды Эорн ясно представил себе эту мысль и направил её в сознание ситха.

Нет, это не я. Я не захватчик, так говорят мне стены. Я не захватчик, так говорят мне письмена на них.

Эорн чувствовал, как усталость и боль берут своё, и ситх уже не сопротивляется чужим мыслям. Даже то, что связывало его сознание с самой гробницей, не мешало ему. Оно тоже устаёт?

«Чтобы выжить, надо создать пол заново», — такую мысль послал Эорн ситху.

Вскоре чёрный зеркальный пол появился под ногами джедаев, а ситх даже в мыслях больше не сопротивлялся Эорну.

Эорн, а вслед за ним остальные рыцари медленно разжали руки и хватку Силой и шагнули вниз.

«Игра на платформе закончилась, — устало подумал он, — давно я не играл в такие игры: последний раз это было лет в пятнадцать»

Теперь надо было идти дальше — искать призрак Кайарда.

запись создана: 19.09.2018 в 18:55

@темы: Звёздные войны, осторожно: лайтсайд, Где не бывает победителей

---

Второй Ной, третий Девкалион

Потерялся ключ от венка сонетов, спутались бейты,
в голове слова расплываются на биты и байты,
мои мысли и память текучи, зыбки, разбиты,
а когда со мной говорят друзья, мне кажется: это боты.

Мне всё чаще снится: вода стала воздухом, стала светом,
гуглю "синий кит держит землю" — вижу тысячу сайтов,
этот мир отсеивает людей, но я вода, я теку сквозь сито,
и волна за спиной поднялась на метры, десятки, сотни...

Каждой эпохе — своя вода (учёные пишут "своя легенда"),
под ногами — киты, черепахи, другие морские гады.
Позже выживет только один. Он будет плодится как гидра,
он будет течь как вода, протечёт сквозь гибель и тихие годы.

И сижу в машине, и за окном проплывают новые виды,
грузовик въезжает на первую полосу, как в фарватер.
Здесь сухая погода, холодный воздух и много света,
и по трубам текут, текут подземные воды.

@темы: разные истории, стишата

---

То ли чудится, то ли слышится - как сгущается тишина

alwdis подарила мне чудесную статью — о моих стихах.

"То ли чудится, то ли слышится - как сгущается тишина"

Начнем с действительно страшного…

Тогда люди говорили, что дети не помнят обид
и не видят лжи.
А дети видели всё, знали всё, помнили всё.
Они слышали каждую недомолвку …
А мамы бежали за ними, и звали, и плакали
и обещали всегда любить …
и всегда слушать - даже если очень много дел
всегда-всегда слушать.
Но дети ушли из города.
А отцы стояли вдоль дороги,
и говорили о том, что …
… будут говорить с детьми только о правде,
даже если самим говорить страшно.
Но дети ушли из города.

Больше таких ужасов, как в стихотворении «Гаммельнская байка», в этой статье не будет.
Потому что оно – не про нас.
Не про маму с дочкой.
Накануне восемнадцатилетия мама спросила дочку: «Что тебе подарить? Такое, чтобы было действительно нужно?»
– Подари мне статью про мои стихи.
Дарю.


«А когда у поворота где-то превратилось в что-то и добавило забот всем пролетавшим колдунам…»
Когда всё началось? Лет в пять? – когда я начала работать над «Между», где волшебный мир создавался из аллитераций, анафор, каламбуров, а если очень сильно повезет, то и звукописи – и я взахлеб рассказывала, что если герои носятся «то по топям, то по тропам, то по тверди», то «скажи мне, Любушка, какое слово здесь слышится?» – и пятилетнее дитё хлопало в ладоши от радости понимания. А что-то началось гораздо раньше, к трем годам уж точно, когда я объясняла, как относиться к очень сложным жизненным проблемам, не обвиняя никого. А, может быть, началось еще раньше, когда ей было несколько недель от роду, а я сочиняла, стирая пеленки «Слово словит тебя: «Цап! Царапай бумагу, пиши. Ты мне не хозяин, ты – раб, так что виршей волю верши»», и прочий «Лиловый лес колышется лениво» вместо колыбельной.
Конечно, отнюдь не началось, а продолжилось в двенадцать-тринадцать лет, когда я начала преподавать русскую литературу, проговаривая ей весь университетский курс, объясняя и четырехмерное пространство у Гоголя, и «ахматовский эпитет», и как надо учиться работе с прилагательными у Некрасова (нет, не Николая, а Виктора). Я сама тогда прошла такую школу литературной техники, что ой, до сих пор как после терки.
И уж точно всё, совершенно всё началось в тот огромный снегопад в ночь на 11 декабря 2000 года… этот снег идет до сих пор.

Здесь раньше не ходили поезда,
И не стояли небоскрёбы-башни.
Никто не вспомнит, что здесь было раньше,
Но падал снег — всегда, всегда, всегда...
Но скоро будут новые дела,
И ты забудешь этот тихий вечер,
Не вспомнишь эту грёзу, эту вечность.
Но снег летит...

Летит – и прилетает многочисленные джедайские истории. Вот например:

«Здесь снег блестит, слепит глаза, а значит — не смотри назад, и не пытайся рассказать, что вдруг затосковал по дому. Забудь друзей, отца и мать, учись то падать, то вставать, помни лишь важные слова — нельзя сражаться по-другому». Мальчишке восемь, перед ним блеск снега и простор равнин зовёт, и тянет, и манит уйти вперёд и в неизвестность. Вперёд и вверх ведёт звезда, и он запомнит навсегда тот водопад и песню льда про силу духа, жизнь и вечность.

Песня льда, говорите? Вечность, говорите?

Вы, конечно, прекрасно поняли, что потом:
Сад, принцесса, олень везёт её среди льдов...
Только я расскажу теперь о другой победе.

И рассказывает:

Помни: снег остаётся снегом – всегда, всегда,
Даже если вокруг жара, если он – вода,
Даже дождь тёплым летом помнит о льдах и вьюгах.
Позови этот снег, и ты позовёшь меня,
Я верну тебе силы, всё помогу поднять,
И однажды, быть может, мы и найдём друг друга».

Найти-то они друг друга найдут, но у этой сказки – разом два финала:

Видишь окна напротив? Может быть, там она
Засиделась опять с работою допоздна,
Он работает рядом – им и тепло, и нежно.
Только кто-то сказал: девчонка осталась там,
Где дворец ледяной и вечная чистота,
Подо льдом – океан, величественный, безбрежный,
Чтобы вместе беречь, и вместе творить пути,
Чтоб весной из-под снега травы могли расти,
Чтоб вода наполняла корни, цветы, побеги...

А самое интересное, как водится, в конце:

Где же правда? – А некому рассказать о том.
Только знай, что напрасно не уходил никто,
Только помни, что снег всегда остаётся снегом.

В этом стихотворении, как в капле воды (или, точнее, как в снежинке) – весь мир ее стихов.
Я могу взять любое – и там всегда будет эта хаотичность, текучесть и иллюзорность материального мира. Здесь – снег в жару и в летнем дожде. Еще?
Пожалуйте еще.

Ты часто думал о безумце-сыне,
Судьба дала безумную сестру.

Речь идет о Лаэрте, так что нет разницы между «Одиссеей» и «Гамлетом».

До славы, до покоя, до позора
Дорога здесь проста и коротка.

И нет ему разницы между, казалось бы, противоположными понятиями.
А вот из джедайского стихотворения:

…а лагерь вокруг им кажется миражом.
У него короткий ежик волос, но если долго смотреть,
то видно, как у висков пробивается седина,
и броня его кажется тёмно-серой в вечерней заре,
а когда-то была она белой…

И потом выяснится, что этому клону одиннадцать лет, так что и возрасты смешались.
С датировками в ее мире вообще постоянная круговерть:

И кажется, что много лет назад...
А сколько — двести сотен? сорок? триста?
Или:
Лет семнадцать назад (или, может, семнадцать веков),
Я была... Или это не я? Или память чужая?
Или:
Мне когда-то говорили, а когда — уже не помню, то ли между двух кошмаров, то ли между двух эпох…
Или:
А ещё говорили, робко и шепотком, что не здесь, не сейчас, а где-то и далеко…

Обращение с временем хронологическим приводит к вольностям и со временем грамматическим (так ему и надо, мама вот балуется причастиями будущего времени!):

"Я не вернусь" - нет, не так - "я уже не вернулась".

Вопросы о времени закономерно остаются без ответа:

Женщина смотрит в небо и просит знака: скоро - конец? и стоит ли ждать конца?

Время в ее мире относится к миру материального, а там или все вещи равны (что уже промелькнуло и ждет нас дальше), или царит мрачная конкретика:

Были бы счастливы, если бы...
Этому времени — новый быт.
Лютни годятся лишь на дрова,
А на полях трава.

Зашкаливает конкретика в страшном стихотворении «Черная пятница»:

А меня окутывают рекламы, как огненный ореол,
пока я забываю слова "напиток", "еда", "печенье",
на ходу глотаю пепси, сприпсы и орео,
становлюсь всё ничейней.

«Черная пятница» - апофеоз конкретики, она переходит от фактографии уже на лингвистику:

это каждый город, в котором легко найти PapaJohns и Subway,
а остальное пространство — иллюзия, переменная.

Это же, хотя и гораздо мягче, касается и Средиземья:

Когда-то, в позапрошлый век людей,
На этом месте был огромный город,
Он полнился и радостью, и скорбью.
Где он теперь? Нигде, нигде, нигде.
А позже, в прошлый человечий век,
Здесь проплывали мощные каракки,
Надеялись достичь земного края,
И шли по бесконечной синеве.
Теперь настало время без времён.
О городе ни строчки не осталось…

Материальный мир, чем он прочнее и привычнее, тем категоричнее обречен рухнуть (как в той жуткой «Гаммельнской байке», с которой начали), и его время закономерно рухнуло вместе с ним. «Время без времен», да уж… такого даже Гамлет не видел.
Но (о-ой, удержите меня от неуместного здесь слова «антитеза»!) спасением материальному миру оказывается текучесть: если разница между вещами исчезает, то это выход:
Книге безразличны ее физические воплощения:

Но когда мы перелистываем её страницы,
Разворачиваем свиток, жмём на экран…

Для опытного джедая

всё слабее разница между мыслью и амуницией

Перемешиваются значения и звучания слов:

И слово «арфа» в этот век звучало,
Как слово «город» в позапрошлый век.

Что уж хотеть от такой мелочи, как формы стиха –

…говорим сонетами, или танка, или балладами,

если и род занятий не имеет значения?

Кем мы были до смерти? Монахами? Хиппи? Уланами?

И опять идет снег, уравнивающий всё:

Взгляни - стоят, одеты в белом строго,
Дома, деревья, парки, провода.

Разнообразнейшей материальностью переполнено стихотворение о Долохове:

То солдатом,
То любимцем знатных дам,
Небогатый,
Но блистательный - всегда.
Снова карты,
Или пистолет в руке.
Миг азарта,
Струйка крови на щеке.
Миг азарта
В оглушительной тоске.
Кем ты завтра
Станешь - всем или никем?

Я б рада цитировать и дальше, но оно большое, а главное уже сказано: вопрос «Всем или никем» не имеет значения. И смешиваются не только страны (дальше в стихотворении будет «вернешься алеутом из САСШа»), но и, казалось бы, противоположные эмоции – азарт и тоска. Вот потому Долохов и блистательный всегда, что он не глядя сметает всё.
К слову о толстовских героях, в двустишии об Элен тема сочетания противоположного тоже есть, но там нет этого дерзкого смешения; ее образ хоть и разнослоен, но статичен – и неудивительно, что трагичен. Вот двустишие целиком:

Плечи блестят, как будто под слоем лака, la belle dame надета поверх лица.
Женщина смотрит в небо и просит знака: скоро - конец? и стоит ли ждать конца?

В поэзии никого не удивить смешением реального и не совсем:

…о скрипе снегов (или чьих-то мёртвых костей?)

Гораздо интереснее, когда это относится и к образу наставника:

Кто-то говорил со мною, только кто — уже не вспомнить, то ли мой старик-учитель, то ли призрак, то ли тень.

Словом, чем сильнее это самое смешение, чем более текуч мир, тем больше у него шансов. Хотите оптимистические стихи о погибшем Нуменоре? Я вот хочу.

…И какой-то рыжий юноша сел на скамейку напротив,
Улыбнулся, как улыбаются подруге детства,
И сказал, беспечно, тепло и удивительно просто,
«Я до Роменны, она затонула недавно – да что тут сделать?
Мне говорили, что «смерть» – это просто слово, и другие о ней забывали скоро,
И жили спокойно дальше – но вряд ли так сможем мы.
А интересно, сколько ехать от Алдеры до Нуменора:
Метров пять? Сорок три парсека? Пятнадцать миль?»
И он смеялся, и рассказывал о своей погибшей земле,
А принцесса в ответ рассказывала о своей…

Принцесса – это Лея, а что такое Алдера – понятно из контекста (я, в отличие от моей дочери, «Звездные войны» знаю крайне поверхностно).
И эта текучесть мира приведет к главному: к совершенно особому восприятию себя.

И она... Или я? Или я, но не я? Я не знаю.

В другом стихотворении:

Но я помню, что нет ни чужих, ни своих, ни меня,
Только что-то огромное, настежь открытое миру.


И вот тут мы подобрались к самому главному.
Стихи – это хорошо, а хорошие стихи – так и вообще прекрасно. Но всё-таки для мамы важнее всего не это.
Для мамы важнее всего ответ на два вопроса. Первый: каким человеком мое дитя выходит в мир? Ну и второй, менее существенный: смогла ли я воспитать его таким, как мечтала?
И мне отвечают. Стихами (да и не только ими). И я читаю джедайский ли цикл, другие ли вещи – и замираю, пытаясь понять, что из этого я объясняла словами, что поступками, а что пришло вообще помимо меня и – откуда?! хотя понятно, что если камень поднять на высоту, а потом слегка толкнуть в нужном направлении, то вниз он покатится совершенно сам.
Точно помню: объясняла. Основы буддийского самоконтроля – с младенчества. Про то, что Лукас вывел джедаев, скрестив ужа и ежа, в смысле – самурайскую этику с понятиями добра и зла, говорила наверняка, едва барышня выразила интерес к сей теме. Про то, что на стихах Тютчева с Мандельштамом можно (и нужно!) объяснять всю буддийскую философию лучше, чем на санскритских текстах, - не могла не говорить, меня эта тема накрывала в несколько волн, сначала с Федор-Иванычем, потом с Осип-Эмильичем.
И всё-таки в ее стихах я вижу много, много больше, чем я ей говорила словами.
И это счастье.
Ну что ж, мы переходим к моей любимой теме: к разбору буддийской философии на стихах русских поэтов. Тютчев с Мандельштамом у нас будут в лекционной аудитории, а сейчас – поэт менее известный, но ничуть не менее пригодный к сему благому делу.
Краткое содержание предыдущих серий: текучесть мира. В буддийской философии материальный мир – это Майя, иллюзия, и восприятие его как абсолютного ведет к страданиям.
Процитирую-ка я по этому поводу стихотворение «Мафия» (имеется в виду карточная игра):

Этот город умел многое:
Ткать надежды, ловить на слово,
Становиться простым, строгим и
Вдруг казаться почти ласковым,
Класть дороги, играть явью... Но

Сражен город, разумеется, будет тем, что лишено однозначной формы:

Слышно: то ли шёпот, то ли свист
Чей-то мягкий голос: город спит.

Но это цветочки. Всем известен символ инь-ян, которые не просто перетекают друг в друга, но и содержат частицы один другого.
Читаем:

в бесстрашии
навсегда останется след отчаянья
и ненависти, от которой выгорают все остальные чувства,

Переходя к собственно буддийской теме, говорим о важнейшей концепции Пустоты… можно, я без научных определений, на конкретном примере?

И что нет разницы между смертью и любимым плащом, смертью и недомытой чашкой,
Смертью и старым знакомым, собственной смертью и собственным прошлым.

Вот это самое Шунья-Пустота и есть.
Это в джедайском цикле, и понятно, что не стоит однозначно отождествлять героиню с автором, но мы говорим о философии. И о том, что не припомню, чтобы объясняла дочери концепцию Пустоты.
Раз ни одна из вещей в мире не имеет абсолютного бытия, то непривязанность к объектам (в том числе и к самому себе) дает подлинную свободу. Вот еще джедайское, очень короткое (и очень джедайское, о да!)

Когда пустыми кажутся все споры,
Когда не ценишь ни добра, ни зла,
Останется шагнуть в тот свет, который...
Ну, поняла.
Не трать не сил, ни времени на сборы,
Смотри наверх, в стальные небеса
И сделай первый шаг в тот свет, который...
Ну, понял сам.

Вот что точно внушала с младенчества, так это понятие «дисциплина ума». Результат:

Не думай, не тоскуй, не вспоминай.

То же, но более развернуто. И тоже явно мое влияние («Успокойся. Умойся. И улыбнись» - для тех, кто узнаёт). Опять джедаи: Лея.

За стеклом осколки планеты стынут.
Не дохнуть. Не крикнуть. Не шелохнуться.
Улыбнись, принцесса: домой отныне
Не тебе вернуться.
…
Помнить о потере войдёт в привычку.
Будет месть жестокой, надёжной, ровной...
Улыбнись. Тебе подниматься выше.
Тебе стать героем.
Будет жизнь - сраженья, задачи, базы.
Родина за родиной, бой за боем.
Может, будет мир - далеко не сразу.
Улыбнись, не бойся.

А вот здесь я бы со-о-овсем не стала бы отождествлять героев с автором, ибо самурайско- джедайское самоотречение передано идеально:

Это проще детского «дважды два», это проще первой команды «смирно»,
Это было с нами ещё тогда, когда мы не знали про смерть и жизнь.
Это просто правило, и оно нам ценней всех знаний об этом мире:
«Знай: солдат не может иметь своих и всегда сражается за чужих».
…
Если стал предателем генерал, его смерть окажется очень быстрой.
Говоришь, он раньше водил нас в бой? Пусть. Солдат не может иметь своих.

Ну ладно, оставим военную тему. Идем дальше по философии.
Итак, непривязанность – основа всего, и если на начальных этапах она касается материального мира, то потом переходит и на более тонкое:

Всё, что было - неважно, забыто и по дороге брошено.
А время - всего лишь иллюзия, иллюзия для нас, живых.

Вот они, причины особого отношения к времени (да и числам вообще).
Я замечу, что слово «неважно» расходится от меня кругами по воде, С интересом обнаруживаю его даже у тех, кто от буддизма далек, но со мной общался много.
Отсутствие абсолютного закономерно стирает границы отнюдь не только добра и зла:

потому что есть эта безумная, неправильная чистота,
та, что почти что уродство, но всё же ещё красота,
и если она ведёт, то остаётся только всё бросить, покинуть, отдать
и шагнуть в никуда.

Как видим, очень четко прописано, что путь к недвойственности мира – самоотречение.
(М-да, почему у меня статья о стихах дочери превращается в практическое пособие по медитации? – а потому что, как в том анекдоте, куда ни посмотрю, всё о том думаю…)
Недвойственность касается и истины: абсолютной истины не существует:

Где же правда? – А некому рассказать о том.
Или так:
Все мы окажемся сказками, листьями, снами
В мире, где спутаны небыль, легенда и сон.
И даже так:
Не спрашивай. Не жди. Ответа нет.
Да и вопрос-то задан не об этом.
По-моему, она знает, как звучит хлопок одной ладонью…
Давайте я вам объясню смысл буддийского термина «отказ от самости». Очень просто:

И я не боюсь, что забуду
кто я, куда иду и пришёл откуда.

А теперь я перейду на санскрит и буду объяснять смысл термина «бодхичитта»:

Он приходит - никто не знает его по имени,
никто не помнит в лицо.
Только рядом с ним небо снова становится синее,
исчезает тоска и уходит бессилие…

Отказ от самости отнюдь не означает отказа от своей личности, она просто не воспринимается как ценность:

Только этой весной между холода, мглы и бед
Ты приходишь к себе.

Когда личность свободна от самости, то она открыта другим, таким же свободным:

В глубине моей памяти я — это каждый, кто жив,
Это каждый, кто мёртв, и любой, кто ещё не родился.

Вы прослушали краткий курс буддийской философии.
Ка-а-ак? Ну вот скажите мне, как и откуда она всё это знает?


Итак, в ее стихах материальный мир обречен, если пытается стать объективным, —он может существовать, только если станет текучим (невольно вспоминается цитата из Лосева: «в нем нет никаких ориентиров или хотя бы твердых контуров, всё построено на неизвестно каком превращении неизвестно каких вещей» – только классик нашей науки писал эти слова с явным неодобрением, а мы обе считаем подобное хорошим и родным). Но и в текучем мире есть своя неизменность. Только она находится не внутри мира, а над ним.
Что же это?
Формы и образы, которые может принимать эта сила, в разных стихах будут разными.

Над той пустыней собирался свет.
Над той пустыней собирался звук,
И складывались ноты и аккорды,
Звучали то пронзительно, то гордо
Без инструмента, голоса и рук.
Или же:
Это лето когда-то случилось и с ней, и со мной,
И, наверное, с каждым, кто жил, и живёт, и лишь будет.
Это лето случилось когда-то настолько давно,
Что в то время границы ещё не придумали люди.
Это странное лето случается с кем-то сейчас,
И случится с какой-нибудь девочкой лет через триста.
Это лето — и вечность, и миг, и начало начал,
Это лето стучит в нашу память откуда-то снизу.

Лето – это, конечно, время года, но насколько оно вне времени («сейчас» и «лет через триста») и над временем. И снова – полный отказ от самости, полное растворение личности в потоке.
Итак, абсолют может быть светом. Но для матерого буддиста противоположности тождествены, поэтому неудивительно, что он может оказаться и тьмой:

И кажется, что время исчезает,
А остаются только ночь и мгла.

Абсолют был звуком – логично, нас ждет и обратное:

В этом здании тишина поселилась, вросла в широкие полки,
…
Каждая книга отчаянно, до шороха в корешке одинока.
Ей не дано видеть мир, искать знакомых или товарищей.
И она стоит, окружённая тишиной,
Ей хочется разговаривать.
Как в пустыне хочется пить, так же сильно ей хочется разговаривать.

А могут быть и совсем неожиданные понятия, и почти конкретные – с той поправкой, что объективное бытие получает не вещь, а ее признак:

Ни надежды, ни тревоги, ни волненья не осталось, только белизна мундира до сияния в глазах, ни тревоги, ни надежды, только строгая усталость, и о том, что было раньше, здесь не время рассказать.

«Белизна мундира» и «усталость» - вот такие претенденты на роль высшей категории.
И снова всё, что связано с материальным миром и конкретной судьбой, не имеет цены.
В том же стихотворении вдруг назван по имени еще один абсолют. Он на самом-то деле часто встречается в ее стихах – и в джедайских, и в средиземских, но акцент на нем поставлен лишь один раз:

За плечом спокойно встанет льдом покрытая планета, за другим — подземный город. Начался нелёгкий бой, будут смерти и просчёты, и в конце опять победа... Ни надежды, ни тревоги, только родина с собой.

Вернемся еще раз к цитате «А интересно, сколько ехать от Алдеры до Нуменора» — Роменна затонула, и всё же она где-то есть, и с Алдерой примерно то же.
Мы еще придем к теме родины, с ней всё сложнее. Недаром герой едет в погибшую, а не живую Роменну.
И – большая цитата о еще одном (или не одном?) абсолюте:

Понимаешь, ты видишь небо, только когда оно над тобою
(а не через крыши), и над тобою оно тёмно-синее или же голубое
и не связанное с судьбою.
А надо мною оно всегда - и сейчас, и с утра, и даже во сне,
и оно и не дневное, и не ночное, нет,
оно просто белое
ровно белое
белое-белое, что бы люди под ним ни делали,
и при этом оно - цвета космоса, и отчего оно так,
я не знаю
но там не ужас и чернота,
а только холод и вечная простота,
и туда мне снова и снова хочется улетать.
И зачем мне твоё земное и человеческое, когда
надо мной эта ровная, вечная, зовущая в чистое-и-высокое даль,
и от неё не избавиться, не забыть её, не предать,
а только рядом с ней страшно, и стыло, и жутко становится иногда,
но без неё -
никуда.

Непостижимые для меня стихи… то есть слова все понятны, а мысли еще более понятны – все научные книги по буддизму тщатся это объяснить, а некоторым трактатам по медитации даже удается это передать, я не понимаю другого: как человек, не знающий, чем Маудгальяна отличается от Гридхракуты (а на подобное я с ней точно времени не тратила) – как может понимать всё это ПОВЕРХ знания? То есть опять же, в умных книгах написано (сама писала тоже), что интуитивное познание превосходит логическое, но одно дело – говорить об этом в книгах и лекциях, и другое – видеть, как твой собственный ребенок поднялся на уровень, к которому ты только стремишься.
Поднялся по тебе как по лестнице.
И это ли не счастье?
Но вернемся к стихам. Итак, в роли абсолюта снова белизна, а еще совершенно неожиданным образом – простота, а еще – холод. Ну, с этого абсолюта мы начинали:

и когда ты спрашиваешь меня что даёт мне силы горит во мне говорю не стоит искать огня это не огонь это просто снег просто вьюга ветер иду вперёд

О том же – более лирично:

Зима приходит (а может, входит?) забытой сказкой, чужой мечтой о феях, подвигах и свободе…
Зима приходит холодным ветром, неярким отблеском на окне, старинной песней, забытой верой...
А ты, конечно, уже не первый, кто просто взял и пошёл за ней.

И этот абсолют легко делает косную реальность – текучей:

В шоссе узнаешь легко дракона (реклама - крылья, глаза из фар), среди метели несутся кони, а мы, земные, их не догоним, и город дышит - клубится пар. А город стянет свои аллеи (ведь ты же знаешь, что он живой), мохнатой лапой тебя согреет, и просто станет чуть-чуть мудрее, и мягко скажет: ну, бог с тобой.

На этом можно было бы и закончить, композиция статьи свернулась в кольцо, всё стройно и красиво…
…но уроборос, вместо того, чтобы чинно лежать вокруг мироздания, посасывая кончик своего хвоста, вдруг поднял голову и показал язык. Длинный и дразнящий.


Дарить на праздники не конфеты, не шампуни, а тексты – норма жизни для многих и многих, и мы с дочерью тут просто в плотных рядах творческих людей. Деньрождень, Новый год, Восьмая Марта – подарки на эти даты были б повинностью, а когда стихи – оно становится действительно праздником.
И вот я почти случайно вздумала выяснить, а что именно дарила мне моя дочь. Потому что когда получаешь – ура, это ее новое стихотворение, радуешься, переживаешь его… кто же анализирует подарки?!
Но если поэт, который пишет много, дарит тебе именно эти стихи, то значит, они у него – про тебя. Если не прямо, то косвенно.
И вот тут внезапно оказался ой. Потому что эти тексты (там еще есть и проза, она того же типа, и о ней не будет речи в этой саге: в главном не добавит, а мы о стихах) – всегда сюжетны. Это не образ, за которым стоит история, а сама история, рассказанная рифмами.
Я возьму только три истории, число можно умножать, но сейчас пойдут длинные цитаты, а суть одна. Трех нам хватит.
Одна история начинается с города, который осажден врагами. И для его спасения нужно чудо. Вот такое:

Говорят, если некуда дальше идти, если путают-вертят любые пути, если сил не останется даже ползти, то поможет тебе Золотистая роза.
Нет, она не исправит любую беду, просто даст удержаться на тоненьком льду, если рядом она – силы не пропадут, что казалось тяжёлым, окажется просто.

Герой уходит на поиски, эти поиски и трудности описываются в прекрасных стихах, но я сейчас о сюжете и немного – об образе этой розы:

Говорят, если станет тебе тяжело, если вместо улыбки – тоска и надлом, если рядом кружит беспощадное зло, то поможет тебе Золотистая роза.
Не решит за тебя ни проблем, ни задач, только свет у неё словно голос: «не плачь, не сдавайся, живи и надежды не прячь», и тоска тебе выход теперь не закроет.

Довольно необычный артефакт, согласитесь. Несказочный он какой-то…
Герой ее, разумеется, находит, приносит в город, спасает его… и начинается самое интересное. И, я бы сказала, самое важное.

…Роб уходит – а вслед тихо плачет семья, только ждут впереди его новые беды.

Какие же беды ждут спасителя города и почему его семья плачет?

Роб и роза приходят туда, где беда – то чума, то война, то летает звезда, то дракону принцессу готовы отдать, то встают мертвецы, покидают могилы. Где теперь он? – не знаю. Он вечно в пути, там, где яростный шторм, там, где тягостный штиль, где не крикнут «подлец!» и не скажут: «прости»... Он придет – и появятся новые силы.

Это не толкиновское «мы спасли этот мир не для себя», это герой, добровольно и осознанно отказавшийся от родины – и не ради странничества, столь воспетого в фэндоме, а ради помощи неизвестным людям.
Причем помощи необычной. Дальше будет видно лучше.
Другая история. Пострашнее. Никакого начального сказочного благополучия нет. Есть стихия, она не добрая и не злая, и этим, наверное, она и страшит:

только море одно за твоею спиной
набегает на берег волна за волной
и огромные рыбы плывут за окном
где теперь только море одно

Отсутствие знаков препинания здесь совершенно замечательно усиливает образ.
Дальше начинается история о морских девах, берущих в возлюбленные самых отважных моряков.

А потом родится мальчик. Будет тихим и серьёзным, слишком быстро повзрослеет, рано из дому уйдёт. Днём и ночью, год за годом будет видеть — правду? грёзу? — неизведанные земли, разговор с чужим вождём. Он построит свой корабль и легко найдёт команду: рядом с ним — всегда удача, и дорога с ним легка.
Он плывёт в открытом море — а как будто мама рядом, и борта волной коснулась материнская рука.

Родина для капитана – его корабль, и эту родину он, как и в предыдущей истории, оставит:

Я не вспомню: где, откуда, как и от кого узнала, что порою дети моря забывают мир людей. Путешествуют всё дальше, словно им и мира мало, а однажды исчезают в тихой голубой воде. В путь уходят без команды, нет ни компаса, не карты, только небольшая лодка, — пусть течение ведёт.

И вот тут я ойкну, потому что эта одинокая лодка в море – это цитата образа, важнейшего для меня четверть века как, и это-то точно я рассказывала, а вот сознательно ли мне возвращают мой образ или невольно – не знаю, неважно, но дайте дух перевести.
Конец истории:

...Если лёд сжимает корпус, если шторм настигнет в марте, то бывает: стихнет ветер и ослабит хватку лёд. А вдали, в открытом море, человек с прозрачной кожей, замирает над волнами — призрак? истина? мираж?
Кто-то скажет: «это чудо», кто-то скажет: «невозможно». Я не знаю, я забыла, я не вспомню, кто был прав.

Не могу отказать себе в удовольствии процитировать строчку об относительности истины (и о равнодушии к ее поиску). Но вернемся к сюжету.
Итак, сыновья морских дев уходят отнюдь не ради помощи, как герой первого стихотворения. Они уходят в стихию потому, что они – часть ее. Но если надо – могут помочь.
И финал. Торжество стихии (и гибель истины заодно):

только море одно за твоею спиной
где ты был где ты не был теперь всё равно
исчезают суда корабли и мосты
где навеки останешься ты

Третье стихотворение тоже начинается со стихии, но тут она подается в самых мрачных (в прямом и переносном смысле) красках.

Не ходи на чёрное озеро, не ходи,
ни среди друзей, ни старшим, ни впереди,
ни с напарником, ни с возлюбленной, ни один
и случайно не забреди.
Видишь чёрное озеро - ровная у него вода,
и всегда темна, и спокойна она всегда,
не замерзнет она и в самые лютые холода.
Не ходи туда,
не ходи к нему никогда.

Далее подробно перечисляются чудесные качества, которые дает вода этого озера, – это и магия, и мудрость, и право судить, и много что еще, и весь этот масштабный перечень могуществ завершается категорическим:

Только ты не ходи туда,
никогда не ходи.

Почему же?

Тот, кто выпьет оттуда,
и не важно: ради добра, ради худа,
или из последней безумной надежды на чудо,
тот сразу же позабудет,
кто он и кем он был,
кто у него враги, кто самые близкие люди
и какой он желал им судьбы.
И с ним теперь будет,
только сила его и чёрная гладь-вода.
Не ходи туда, не ходи туда, не ходи туда.

Итак, человек забывает себя (гм, у нас это уже было в сей статье!), врагов-друзей-родных…
Мне хочется процитировать Сутта-Нипату, ее главу, где подробно рассказывается, как следует оставлять всех, к кому привязан, и звучит рефрен «Гряди одиноко, подобно носорогу»… но мне не до буддийских текстов, потому что в голове звучит совсем другая цитата:

Ты оставил на суше друзей, ты оставил врагов,
Дым пожаров столицы и звук уходящих шагов,
Пыль дорог, боль утрат и прощальные слезы дождя,
И кольцо Фелагунда в ладони провидца-вождя.

Кому надо, те ойкнули, а кто не ойкнул – тем и не надо. Угу, угу, и страшная вода в обоих случаях.
Одним словом, интересное у нас озеро: глотнешь из него - и станешь законченным буддистом с просто идеальной непривязанностью к благам обыденного мира:

если шёл за властью - забудешь, над кем искал власти,
если шёл за счастьем - забудешь, что назвал счастьем.
Только так и останешься - без имени, без пути,
любящим равно жару и холод, ветра и штиль,
потерявшим свой дом, забывшим уют и тишь,
всем чужой, всегда одинок и невозмутим,

Вот-вот, я ж говорю: «Гряди одиноко, подобно носорогу». А насчет «без пути» - это в Дхаммападе именно такого человека называют «бестропным». Без троп и путей он ходит.
Так что упорный рефрен «не ходи» - это ну никак не позиция автора.
И, разумеется, к этому озеру Просветления (простите, я не могу называть его иначе!) приходит герой.

Я не хочу никого спасать, не хочу отменить, что когда-то было,
а только чтобы люди могли хоть немного подольше прожить, хоть немного шире дышать,
чтоб у каждого была бы свободней душа.
И я не боюсь, что забуду
кто я, куда иду и пришёл откуда.

«Свободней душа» - речь, разумеется, идет о той самой свободен от косного мира, наивно считающего себя объективным.
А в целом это – настолько точное описание бодхичитты, что я ну категорически не хочу тут писать, как ее определяют по-научному.
Финал понятен:

Он приходит - никто не знает его по имени,
никто не помнит в лицо.
Только рядом с ним небо снова становится синее,
исчезает тоска и уходит бессилие…

Здесь уютной родины, которую герой оставляет, вообще нет.
Зато понятно, что и Золотистая роза, и кровь морской девы, и вода черного озера дают герою одно и то же – растворение в стихии, освобождение от мира людей, но такой уход от людей, который станет возвращением к ним в новом качестве: не странствующего рыцаря, который совершит за/для них подвиг, а того, кто поможет им раскрыть собственные силы.
Про отрешение героя от собственного «я» всё уже сто раз сказано. Я лишь замечу, что такой герой, утратив имя и ощущение самоценности, оказывается гораздо более яркой и богатой личностью, чем те, кто за свое «я» цепляется – и кого приходится спасать. Эти стихи гораздо лучше, чем научные книги, объясняют, почему отказ от самости – это не отказ от своей личности, а наоборот – раскрытие ее.
Но я сейчас о другом.
В одном случае сила, поддерживающая героя, но не помогающая ему, названа прямо: «как будто мама рядом, и борта волной коснулась материнская рука». В другом случае «не решит за тебя ни проблем, ни задач», «не исправит любую беду, просто даст удержаться на тоненьком льду» – это более чем узнаваемое описание поведения (а отличие проблем от задач в меня еще в университете вложили, и я передала дальше). Ну и в третьем случае – недаром всплыла цитата из Скади по моей книге: это хороший ответ на вопрос, как моя дочь может хорошо знать буддийские тексты, если я ей их точно не цитировала. Так же, как и Скади в эту тему попала…
Знаете, в мое детство считалось, что когда тебе исполнится восемнадцать, ты должен сделать своей маме подарок. Я так не считаю (слово «должен» обесценивает суть подарка), но – я вот такой подарок получила.
Самый-самый дорогой.
Я увидела, сколько я смогла сделать для моей девочки.
Потому что неважно, сколько я ей давала.
Важно только одно: сколько она взяла.
А взяла она, по моим ощущениям, больше, чем я ей давала. И это правильно: хороший ученик всегда берет от учителя больше, чем тот даст.
Когда я садилась писать эту статью, я знала, что моя дочь – сложившийся поэт. Теперь я знаю, что она – совершенно зимняя, как, впрочем, и совершенно летняя, короче: совершенно взрослая.
Да, вблизи это не замечается…
Как там было у Шварца? «Почему мне не доложили, что ты уже вырос?»
Вот – доложили.
Самое удивительное, что она выросла более похожей на меня, чем я не то что предполагала, а даже и мечтала.


И, поскольку мы тут всё-таки о стихах, то пару цитат из любимого:

Чародей зашёл в ворота (иль в кабину самолёта? или вплыл под своды грота? или сразу он везде?),
оказался в центре где-то, где за летом сразу - лето, и вопрос услышал дерзкий: сможешь выбраться ко
мне? Перед ним открылась пропасть, а над ней висит дорога, что ведёт, дрожа немного, через тысячи
миров. Чародей ступил на мостик (или это чьи-то кости? или винограда грозди? или пчёл огромный рой?).
Видит он, как из туманов, среди тёмных океанов (или в Свете Первозданном) зарождаются миры.
…
А в стране семи рассветов, меж откуда-то и где-то, где за летом сразу – лето, есть огромная гора, что на
колдуна похожа, только камень вместо кожи.
Значит спит колдун всего лишь? Или бродит по мирам?

@темы: заметки, не моё, разные истории, подарки, Звёздные войны, осторожно: лайтсайд, snowgirl, стишата

---

Лавхейт про девочку и глобализацию

Написала я вещь, немного необычную для себя, поэтому — пара предупреждений:
1) Личность автора не всегда совпадает с личностью героя, даже если это стихи от первого лица.
2) Мнение автора тоже не всегда совпадает с мнением героя.

1.

Так стою я в модном пальто, а как будто бы голая,
так толкаюсь в метро, а мне промозгло и холодно,
так меня обнимают друзья, а тоска залетает в голову,
покупаю ещё один чоко-пай, как будто от страха голода.

Мне опять говорят: "Нет грусти", "красотка", "не кисни-ка",
говорят "береги себя", но я снова слышу "беги себя",
в этом городе гвалт, но я ясно слышу свои шаги.
Ясно слышу: "Беги себя. Пока можешь — давай, беги".

"Убегай от себя пустыми шоссе и тёмными подворотнями,
потому что ты — это просто тоска, огромная, многоротая,
потому что приходишь к самой себе гостьей непрошеной,
потому что ты равна своему прапрапрадеду, своему прошлому".

"Твой пра-пра-кто-то-там нашёл себе новое тело,
смотрит на город твоими глазами испуганно, ошалело,
вспоминает свой адрес и начинает его искать.
В голове у него посмертная, иномирная, неземная тоска".

На неделе семь чёрных пятниц: преддверие праздников.
В голове моей бьётся что-то холодное, злое, ясное,
и тогда тоска моя... Или нет: пра-пра-чей-то культурный шок,
вдруг становится объясним, наивен, слегка смешон.

В этом городе никто не видел безумных, бездомных, пьяниц.
Начинается... нет, не Самайн. Просто чёрная пятница,
просто каждую ночь напролёт горит в магазинах свет,
и молчит чужая тоска у меня в голове.

Это день длинною в несколько дней, это чёрная пятница,
это прошлое засыпает во мне, что-то ясное — просыпается,
и рекламы, как будто в попытке ожить, дрожат.
"У тебя есть несколько дней — от себя убежать".

Под ногами рекламки — розово-золотой порошей,
вот огни KFC и Starbucks — неровной дорожкой,
уходи по ним, Рубикон уже перейдён, жребий брошен,
и беги своего (нет, точнее — чужого) прошлого.

2.

Те, кто ищут чего... не важно, ясности или боли,
покидают свои дома, забив на неписанные законы
перекусывают one dollar's coffee и чоко-боем,
быстро-быстро едят, как будто боятся погони.

Вместо обеда — давятся бургерами в макдаке...
И спрашиваю себя: "Для чего всё это, зачем оно?"
И сама отвечаю: "Это не просто стресс и еда.
Это шаг на дороге к вечной ничейности".

Это вечная гонка — против целого мира,
против каждой границы — возможный и невозможной,
пока прошлое не настало, не окутало, не сломило,
пока ясно в твоей голове и немного прохладно коже.

Это вечный город — Нью-Йорк, Саппоро, Варшава,
ни один из них — и каждый одновременно,
это каждый город, в котором легко найти Papa Johns и Subway,
а остальное пространство — иллюзия, переменная.

В этом городе меркнет прошлое, тает пространство,
без наушников в голове ясно слышатся песни,
остаётся только шоссе — highway— шестиполосная трасса,
позади — shopping mall, впереди — неизвестность.

А меня окутывают рекламы, как огненный ореол,
пока я забываю слова "напиток", "еда", "печенье",
на ходу глотаю пепси, стрипсы и орео,
становлюсь всё ничейней.

Всё ничейней,
ничейней,
ничейней,
ничейней...

P.S. Вот смотрю я на этот стих — и вижу там столько джедайских мотивов, что ой. При этом лирика про джедаев у меня не пишется уже достаточно давно, да и в принципе в фэндоме я начинаю отходить от этой темы. Так что то, о чём я раньше писала по ЗВ, теперь трансформируется у меня... во что-то странное.

запись создана: 07.12.2018 в 00:44

@темы: Лирика человека без гражданства, стишата

---

Снегопад

Хотела вывесить его в первый день зимы, но не успела... А вообще забавно, что сам по себе снег я не люблю — но я родилась в снегопад, о снегопаде был один очень важный для меня разговор, и вот я каждую зиму пишу снежные стихи.

Забыта беготня и суета,
Забыты все отчёты и тревоги.
Есть только снег, лежащий у дороги,
Холодный ветер, ночь и темнота.
И вот уже не слышен шум машин
И не слышны чужие разговоры.
Летит снежинка, падает за ворот,
И под ногами старый лист шуршит.

Становится всё тише и темней,
И ночь тебя усталыми руками
По-матерински бережно ласкает
И тихо говорит: «Иди ко мне.
На плечи я тебе насыплю снег,
И будет он теплее одеяла.
Ты свой покой когда-то потеряла,
А я его верну. Иди ко мне».

Уже не видно ни огней, ни звёзд,
А снег летит и падает на плечи.
Становится спокойнее и легче,
И трудно даже вспоминать всерьёз
Свои волненья, страхи и дела.
Ночь смотрит вниз усталыми глазами,
И кажется, что время исчезает,
А остаются только ночь и мгла.

И кажется, что много лет назад...
А сколько — двести сотен? сорок? триста?
Летели тучи медленно и низко,
И вся земля белела на глазах.
Здесь раньше не ходили поезда,
И не стояли небоскрёбы-башни.
Никто не вспомнит, что здесь было раньше,
Но падал снег — всегда, всегда, всегда...

И тот же самый снег, что шёл тогда,
Летит и остаётся на ресницах.
Тебе мерещится (а может, снится?)
Чужое время и чужая даль.
Летит, не тает снег чужих времён
И падает на куртку, на перчатки
Осколком древних дней, чужой печатью,
И словом, что никто уж не поймёт.

Но скоро будут новые дела,
И ты забудешь этот тихий вечер,
Не вспомнишь эту грёзу, эту вечность.
Но снег летит...

@темы: разные истории, стишата

---

Ещё один флэшмоб

Утащила у Narwen Elenrel

Правила всё те же: желающие выдают в комментариях по пять цитат из чего-нибудь, а я подбираю под них ассоциации из числа избранных, ПЧ и невзаимных нефрендов.
Желающим тоже даю.

От Narwen Elenrel:

1. Что будет стоить тысяча слов, когда важна будет крепость руки? — ДайСё за их спаянность с за настоящие семьи и настоящих друзей из их текстов.
2. И из осколков, собранных рукой, Рукой безумца, пьяного, слепого, Мы поднимаем голову, и снова Идем, как прежде, в чей-то страшный бой — верну Narwen Elenrel.
3. Только пепел знает об огне - он там был. — Тайсин, а точнее её Вейдеру.
4. Будет тебе покой, но не будешь ему ты рад. Будет когда уже ты не захочешь покоя. — Ellia_Isard, потому что ситхи, потому что эллери...
5. Если в реку одну нельзя дважды войти, плюнь на это и выйди вообще из реки. — Муравьиный лев за удивительную внутреннюю свободу.

От Darth Achernar:

1. Я щупаю податливое тельце Полутораметрового пришельца. — возвращаю Darth Achernar
2. Что не сбудется, то нам приснится — Гиллуин за истории-мечты.
3. В жизни нет никакого смысла. Смысл в том, чтоб найти себе, чем заняться. — Annanaz за её рациональный и очень достоверный взгляд на ЗВ.
4. А смерть лишь предпоследняя в списке, Ведь после неё начинается диско! — себе, а точнее своим героям. Правда, посмертие у них всё больше рабочее.
5. то нету силы есть работа
то нет работы сила есть
то есть и сила и работа
а нужен косинус угла — реаловой подруге.

От Darth Juu:

1. 1. Кажется, все песчинки уже упали на дно часов... — Дарт Ладос за образ перемены эпохи.
2. Шел я в дом да услыхал в чаще плач волчонка — Эльфенок Рицка за тепло, которое чувствуется даже в самых трагических историях, которые она пишет.
3. Ты видел, как люди умирали. А ты видел, как они жили? — ДайСё за живых вопреки всему (и по состоянию организма, и по характеру) героям.
4. Демоны бегут, когда хороший человек идет на войну — и снова Дарт Ладос за его по-настоящему светлых героев, которые есть на любой стороне.
5. Позволь прошлому умереть. Убей его, если потребуется. Это единственный путь стать тем, кем ты и должна быть. — не знаю. Новоканонщиков вокруг меня очень мало, так что передать её некому.

От Lady Ges:

1. Сэр Джон Бэксворд собирал в поход тысячу уэльских стрелков... — length за британские стихолегенды, которые она писала когда-то.
2. Холодно нам на свете, даже когда жара
Мы слишком злые дети, выросшие вчера. — себе, и опять через своих героев.
3. Мы рассветов не помним -
Наша явь коротка.
Мы промчались от полдня
И до Часа Быка. — Ellia_Isard, опять через дарксайд, особенно такой, каким он уходит в её последних работах
4. Зачем мне орден? Я согласен на медаль. — alwdis по случаю возвращения к Хэлгону и компании.
5. Господь меня услышал, и послал Сову. А в лапах у Совы станковый пулемет. — ninquenaro, за умение сочетать эстель и осовременность в текстах о Средиземье

@темы: флешмобное

---

Космогония

И немного отсылок на Средиземье, а то у меня давно этого мира не было...

Здесь было море. Здесь прошла волна,
Накрыла шпили замков и соборов,
Смела и смыла слёзы, крики, споры.
Была волна — а стала тишина.
И стал песок, и блики на песке,
И крошево ракушек, гальки, пыли.
А имена людей давно уплыли,
И память разметало вдалеке.

Когда-то, в позапрошлый век людей,
На этом месте был огромный город,
Он полнился и радостью, и скорбью.
Где он теперь? Нигде, нигде, нигде.
А позже, в прошлый человечий век,
Здесь проплывали мощные каракки,
Надеялись достичь земного края,
И шли по бесконечной синеве.

Теперь настало время без времён.
О городе ни строчки не осталось,
Нет моряков, искавших мира тайны,
Никто теперь не вспомнит их имён.
И даже воды утекали прочь,
И обнажались горы и равнины,
Сокровища — как будто в старой книге —
Лежали на простом песке горой.

И с морем отступало бытие.
Но из ещё живых воспоминаний,
Чужих имён, придуманных не нами,
Над той пустыней собирался свет.
Над той пустыней собирался звук,
И складывались ноты и аккорды,
Звучали то пронзительно, то гордо
Без инструмента, голоса и рук.

А из теней исчезнувших домов,
Из эха схваток, веры и кошмаров
Рождались двое — женщина и арфа,
И наставало время новых слов.
И женщина стояла на песке,
И новый мир искал своё звучанье,
И арфа этим звукам отвечала,
И люди просыпались вдалеке.

Из серой гальки, тёмных валунов
Вставали девы, юноши, мальчишки...
А рядом пела женщина всё тише,
И люди имена давали вновь
И воздуху, и небу, и песку.
И тем вещам, которых не увидеть:
Любви и боли, счастью и обиде,
Улыбке друга, злобному смешку.

И женщина стояла на песке,
И люди подходили к ней всё чаще.
И ныне слово «женщина» звучало
Как слово «море» в прошлом языке.
Играла арфа, звук струился вверх
И люди слушали его в молчаньи.
И слово «арфа» в этот век звучало,
Как слово «город» в позапрошлый век.

@темы: Средиземье, разные истории, стишата